Карта родины - Вайль Петр - Страница 64

И о драме: «Не нужно думать, что если вы сыграли Мольера, то достигли вершины мастерства. Конечно, в Европе и Мольер, и Шекспир имеют большую славу… Нам необходимо научиться показывать миру свое и доказывать, что наши спектакли ничуть не хуже их».

Президент сказал: «Одна-единственная фраза Гамлета облетела весь мир. Что, наши не могут придумать такие слова?» Придумали. На том газетном месте, где раньше писали «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», значится: «Туркменистан, отчизна любимая, край родимый мой, и в мыслях, и сердцем я всегда с тобой. За малейшее зло, причиненное тебе, да отнимется рука моя. За малейший навет на тебя да обессилеет язык мой. В час измены родине, президенту, священному стягу твоему да прервется дыханье мое». Утверждено в качестве Национальной клятвы 26 декабря 1994 года. Каждое утро я включал телевизор и слышал в семь утра по обоим каналам: «Мертебе мукамын динле, Ватаным!» («Слушай и внимай, Родина!») — с художественным видеорядом славословий. И дальше, по ходу любой передачи, хоть бы о животных, в правом верхнем углу телевизора светился золотой профиль Туркменбаши.

Президент — хочешь не хочешь — становится близким даже случайному приезжему. В Ашхабаде нет учреждения — будь то сапожная мастерская или министерство иностранных дел — без портрета на фасаде. Улыбающийся Туркменбаши висел за углом от моей гостиницы над неоновой вывеской «Night club». Различаются размеры, ракурс и цвет волос: чаще президент седой, но попадается и брюнет, какой-то политико-парикмахерский недосмотр.

В целом же бдительность высока. Я прогуливался по городу, снимая то диковинный памятник Ленину на постаменте в виде майоликового ковра с вытканной по камню надписью «Ленинизм — путь к раскрепощению народов Востока», то настоящий ковер с изображением семьи Туркменбаши в Государственном ковровом музее, то здание госархива с барельефами Эрнста Неизвестного, то нежно-розовую цистерну «Морс», то казино «Флорида», то мангалы с бараньими и осетровыми шашлыками в квартале проституток, круглосуточно дежурящих в ожидании дальнобойщиков. Непрерывно пополнялась моя коллекция президентской иконографии на городских фасадах, как вдруг подошли два лейтенанта: «Отдайте пленку. Вы сфотографировали здание Комитета национальной безопасности, это запрещено». Здание без вывески, граница на замке, так я лишился самого жизнерадостного портрета. Не дремлет Комитет. В середине 90-х затеяли издавать книгу «Старый Ашхабад», а вышла из печати — «Страна Туркменбаши».

Покрыв собою пространство, президент взялся покорять время. В 2002-м в Туркмении переименовали месяцы и дни недели. Месяц январь стал месяцем туркменбаши, апрель назван по Дню матери, который празднуется в день рождения матери президента, сентябрь — по заглавию написанной им книги. Французская революция со своими брюмерами и жерминалями посрамлена: о днях недели якобинцы не побеспокоились. Такой радикальной реформы календаря история не знала, очередь за новым летосчислением. Политологи любят говорить о том, как преуспела советская власть в Средней Азии, совместив свои тоталитарные амбиции с традициями восточных сатрапий. В случае Туркмении следует говорить об особом успехе: кочевники-туркмены, разрозненные по племенам, в отличие от своих соседей, не знали четкой «вертикали власти», не испытали единоличного ханского правления. Тем не менее именно здесь, на руинах имперской окраины, возникло наиболее авторитарное из новообразованных государств (газета «Ватан»: «Те, кто не поддерживает идеологию Туркменбаши, не имеют права называться людьми…»). Здесь задача «воспитания нового человека» была решена впечатляюще. Новый человек заполнил страну портретами в таком количестве, что говорить о страхе не приходится: это страшнее, это любовь.

Подлетая к Ашхабаду, отмечаешь современные осьминожьи очертания аэропорта имени Туркменбаши — с торчащими в разные стороны трубами для перехода из самолета в здание. Однако выходишь почему-то на летное поле и поднимаешься по лестнице пешком. Трубы построены, но кончаются глухим тупиком. Аэропорт — муляж для взгляда сверху и фотографий. Муляж — государство, не знающее забот, кроме прославления начальства и борьбы с его врагами, пока бьет из земли природный газ (так экономика России держится, покуда в мире нужна нефть). Президент — муляж, точнее, миллионы развешанных по фасадам муляжей. При этом самолеты летают, президент правит, страна живет, ежевечерне выводя на зеленые аллеи под Аркой нейтралитета ослепительных красавиц в иранском панбархате. Так бывает, так бывало в истории, вопрос — надолго ли.

Надежды найти в этой стране следы своих становилось все меньше. Один лишь оплот незыблем, хоть и переименован.

Почетное ответвление нашей семьи: Туркменский институт глазных болезней на улице Сейди, дом 32. Его основал в 32-м муж старшей сестры моей матери, тети Любы, — Константин Иванович Цыкуленко, приглашенный в Туркмению из Одессы. Дядя стал первым директором института, который тогда назывался неблагозвучно — Трахоматозный. Сейчас память о Цыкуленко — в старых фотографиях на стендах второго этажа, а само учреждение носит имя другого человека — Сары Каранова, чье имя звучит более уместно в суверенном государстве.

Сорок семь Семеновых обнаружились в телефонной книге Ашхабада. Большинство просто однофамильцы: наша фамилия едва ли не четвертая среди русских по частоте, после триады Иванов-Петров-Сидоров. Остался бы предок Ивинским — другое дело. Призналась своей только Анна Ивановна Семенова на тихом одноэтажном бульваре Карла Либкнехта. Работает контролером на турецкой фабрике, получает хорошо — триста пятьдесят тысяч манат, выше среднего. Посидели, повычисляли родню, я записал ненадежные адреса в других среднеазиатских республиках. Все-таки давно это было, слишком много случилось землетрясений XX века — революция, террор, война, ночь с 5 на 6 октября, распад империи. Семеновская Туркмения замкнулась между Копет-Дагом и Каракумами, тупиковым отрезком от Первомайского до Либкнехта.

СУДЬБА БАРАБАНЩИКА

Русских в Средней Азии называют европейцами. Кажется, это единственное такое место в мире. «Дочка встречается с хорошим парнем, местный, европеец».

Присутствие Европы в Ташкенте стало еще ощутимее после землетрясения 1966 года, когда город решительно изменился не только архитектурно, но и социально. На всесоюзную стройку эшелонами приезжали люмпены и деклассанты, тесня коренных жителей за стены их безоконных чувалов, а тех, кто вышел оттуда в современную жизнь, заставляя еще больше замкнуться в городских условных крепостях — кварталах, которые тут называются махалля. Наследие древних городов Востока, только сложенное нынче из бетонных блоков, махалля есть незарегистрированная единица общественной жизни, существующая по собственным законам (как куартьере в Италии, рудимент средневековой городской цивилизации): свои правила поведения, этикет, кодекс одежды, праздники, общие радости, общее горе. Понятно, что этого в Ташкенте все меньше: Европа наступает.

Да кто только не наступал лишь в советское время. В Узбекистан ссылали немцев, корейцев, турок-месхетинцев, чеченцев, крымских татар. Активный протест вроде не вяжется с национальным характером, но даже тут после 66-го прошли скромные демонстрации с лозунгами: «Татары в Казань, русские в Рязань!» Впрочем, Ташкент и до землетрясения уже был настоящим мегаполисом, одной Москве уступая в бешеной мешанине народов и рас. Все началось столетием раньше. Город взяли войска генерала Черняева в 1865-м, а через два года возникло Туркестанское губернаторство во главе с генералом фон Кауфманом — со столицей в Ташкенте.

История не слишком давняя, но реальная. Попавший в эти края новичок едва ли не каждый день слышит расхожий сарказм: «Мы русским благодарны. Русские нас научили трем вещам: пить водку, ругаться матом и ссать стоя».