Карта родины - Вайль Петр - Страница 56

Прежняя мирная жизнь поглощается военной. На бывшей автобусной остановке у Алхазурово просматривается крик души фаната поп-музыки: «Майкл Жексан!» А поверх этого: «Волки умирают, но не сдаются!» — и жалких художественных достоинств изображение чеченского герба: лежащий волк под луной.

На бетоне выведено битумом: «Да откроются ворота Ада предателям!» Автор мучился: с какой буквы писать «ад» — остановился на прописной, так страшнее.

Мириады заклинаний на воротах и дверях — чтобы заметили, не стреляли, не грабили. Крупно мелом: «Здесь сейчас живут люди». И короче: «Здесь живут люди». И еще короче: «Здесь живут».

ПЛЕН ВОЙНЫ

Среди чеченских картинок есть одна, с которой мне, вероятно, суждено оставаться до конца жизни. В тот день мы приехали в Шали в середине дня, а примерно с четырех селение стали накрывать очень плотно — плотнее, чем когда бы то ни было раньше. К вечеру взрывы раздавались каждые полминуты, и местный военный комендант Асланбек Абулхаджиев, человек кинематографических данных с квадратной черной бородой и оглушительным голосом, загнал нас в подвал под штабом, где собрались вернувшиеся с позиций. В то время основные бои под Шали шли в районе Герменчука — богатого села с монументальными красно-кирпичными домами, позже сведенными до просто красно-кирпичных груд. Бойцы отправлялись в Герменчук посменно, отсыпаясь в этом подвале. Раньше только читал о том, как спят под обстрелом, теперь знаю, что это вполне возможно. Организм умнее нас, у спинного мозга рефлекс самосохранения выше, чем у головного. В одну ночевку я умудрился только наутро увидеть, что в доме взрывной волной вышибло дверь. Зато когда на нашу машину сделал заход штурмовик, с удивлением обнаружил себя в придорожном кювете, без всякого представления о том, как туда попал, а опытные окружающие сказали, что я все сделал правильно, хотя никаких правил для подобных случаев и тогда не знал, и сейчас не знаю. Доверять себе стоит — во всяком случае, своим реакциям куда больше, чем своим идеям: организм умнее нас.

Бойцы отсыпались под бомбежкой, в к девяти вечера стихло: то есть промежутки между разрывами удлинились до минуты, а то и полутора. Все, кто бодрствовал, поднялись на улицу, сгрудившись у входа в здание штаба. Нас стали расспрашивать о спутниковом телефоне, который мы таскали с собой, два-три раза в день ведя репортажи в прямом эфире. С этим хитрым устройством мы освоились, но довольно скоро потеряли комплектный компас и, будучи неполноценными горожанами, мучились с поисками направления: складную экранную антенну следовало разворачивать на юг. Днем в ясную погоду было проще: жизнь проходила на фоне прекраснейшего театрального задника — Большого Кавказского хребта, — а он-то явно размещался южнее Чечни. Но тучи или темнота сбивали с толку, и, должно быть, выглядели мы диковато, вертя телефон и кружась вокруг него в поисках юга где-нибудь среди развалин или, наоборот, на обочине в чистом поле. На третий день такого ритуального приплясывания я вспомнил, что ислам предписывает молиться обратившись в сторону Мекки, и у каждого мусульманина компас встроен в душу — так что проблема были решена. Мы окликали любого прохожего или пастуха, махали встречной машине — и немедленно получали точное указание. Поучительно было убедиться, что по крайней мере одно направление в этих местах знают безошибочно.

Чеченские бойцы заинтересовались — что это на вид тяжелое мы не выпускаем из рук даже под бомбежкой? Правда, что можно позвонить в любую точку земного шара? И в Токио можно? А что, нужно в Токио? Да нет, просто интересно. Но если у вас такой хороший телефон, вдруг сказал чеченец Резван, так дайте нашему пленному матери позвонить. Вперед выступил высокий парень, назвавшимся Андреем Ждановым. Я видел десятка два солдат в чеченском плену. Они говорили, что обходятся с ними лучше, чем ожидалось. Трудно судить о правдивости, когда конвоиры стоят хоть и поодаль, но все же рядом. Но вот матерей пленных солдат, живших неделями в чеченских семьях, где их кормили и поили, встречал не раз. Сыновей они могли видеть ежедневно, но забрать их не позволяли: пленные — обменный материал. Их берегут и вывозят в безопасные места, когда обстрел усиливается. Так было в Шали, и на моих глазах осколком авиабомбы при вывозе в горы был убит пленный сержант. Через день в Назрани начался антивоенный марш солдатских матерей, и во второй шеренге шла мать этого сержанта — я случайно услышал фамилию. Она кричала, что не позволит убивать своего сына, что позавчера видела его в Шали, что требует его возвращения домой. Я был в Шали на день позже и тоже видел ее сына — то, что от него осталось и что зарыли у трассы коридора, не простреливаемого беспокоящим огнем. Наверное, я должен был сказать ей об этом — по крайней мере объяснить, где могила, но не сказал. Надеюсь, остался жив Андрей Жданов — тот пленный, за которого попросили нас чеченцы. Резван стал рассказывать, как 1 января в Грозном рослый здоровый Андрей вышел на него, держа наперевес пулемет, а он выстрелил ему три раза под ноги и заставил сдаться. Мы развернули телефон прямо на земле, расчистив место от грязи, здесь твердой, потому что армированной битым кирпичом и осколками, при свете нескольких зажигалок набрали номер Кирова, и Андрей забормотал: «Мама, мама, мама». Родители, получившие месяц назад извещение «пропал без вести», поняли это однозначно, и отец уехал в Моздок, надеясь разыскать тело сына. Мать неизвестно чего ждала в Кирове, и наш звонок застал ее дома. Стоявший рядом со мной низенький чеченец прошептал неожиданно: «Волшебство!»

Когда я вернулся в Москву, в моем блокноте было полдюжины телефонных номеров, которые мне дали пленные российские солдаты. Я всех разыскал и всем сообщил все, что знал про их детей, и слышал, что в таких случаях происходит на другом конце провода. Но голоса забудутся, а та шалинская картинка останется. Огромное, четкое, как в планетарии, звездное небо, непрерывный грохот разрывов и пленный солдат, рассказывающий матери, что он жив.

ДЕНЬГИ ВОЙНЫ

Кто-то подсчитал, что один выстрел из танка обходится России в двести долларов. Более внятна конкретная арифметика войны: как раз столько зарабатывает за стандартную сорокапятидневную командировку военнослужащий ОМОНа.

Работа невеселая и опасная. К вечеру на постах все пьяны: ночью очень страшно даже в центре уничтоженного Грозного — приходят диверсионные группы, могут ударить из гранатомета. Даровой коньяк из разрушенного винзавода или вымененная на тушенку водка действуют как транквилизаторы Днем — охрана, патрулирование, зачистка развалин. Днем тоже можно выпить, но подобие дисциплины все же есть, и самозавод идет по линии самоуважения. Отсюда — особый этикет в одежде и манерах. В холод вязаная шапочка обязательно с иностранным лейблом, когда тепло попиратски повязанный головной платок. Белые кроссовки. Щегольство сочетается с безразличием ко всепроникающей, точнее — всеохватывающей — грязи. К ней привыкают. Даже франтоватый омоновец легко мирится с огромной, вроде коровьей лепешки, грязевой нашлепкой на штанах. Основное внимание уделяется аксессуарам. На броне БТРа особый шик ехать не в каске, а в ярком мотоциклетном шлеме. Над танком, БМП и прочей бронетехникой развевается советский флаг — не российский, а красный, с серпом и молотом. Знаков различия не видно, и только однажды в Аргуне нам представился омоновец: капитан Митягин. Он вообще оказался самым откровенным из встреченных. Узнав, что пресса, сразу стал кричать: «Придумали права человека!» Мы пытались вступить в дискуссию и внезапно были поддержаны со стороны.

Дело было в первый день взятия Аргуна, когда российское телевидение сообщило: «Город занят без значительных разрушений». Мы смотрели новости в Назрани, через четыре часа после того, как прошли Аргун в сопровождении старлея-десантника и убедились, что ни одного целого дома в городе не осталось.

Остались, как водится, подвалы, из которых выползали люди. Их несомненный национальный облик, как и вообще совершенно русский облик Аргуна, делал происшедшее совсем ирреальным. Тут проникаешься отвращением к себе, но и ты ведь — порождение той же ксенофобской цивилизации, и разгром мусульманского Шали, хочешь не хочешь, воспринимаешь как-то естественнее, чем разгром Аргуна, где русских было процентов восемьдесят. Тех двух стариков, которые врезались в наш разговор с омоновцем, звали Василий Красноштан и Мария Троценко. Они услышали слова капитана «А вы знаете, что тут чеченцы творили с русскими людьми?» и заполошно закричали, наступая на вооруженного офицера: «Пока вы нас бомбили, они нас кормили!»