Красные карлики - Белаш Людмила и Александр - Страница 6

Албан послушно уставился на лицо курчавого. Но слишком, слишком пристально. Лицо стало надвигаться – нет, это взгляд становился острее с каждой секундой. Не надо так всматриваться. Родинка выглядела бурой плюхой, лежащей под рыхлой ноздреватой кожей, блестящей от сальной смазки. Рытвины, конические ямы с торчащими пеньками сбритых волос, сеть борозд… весь тот пейзаж, который нам показывают в рекламе бритвенных станков и антибактериального мыла – но в оцифровке и анимации он куда красивее. Взгляд полз по лицу, как визор орбитального слежения над неведомой планетой.

Вслед за выводом: «Это цифровое изображение» пришёл знобящий, липкий страх: «Почему я так вижу?» Словно спьяну или проснувшись в тяжёлом похмелье… Лет шесть назад, после попойки с друзьями, Албан решил впредь никогда не напиваться. Тогда, перебрав спиртного, он всерьёз испугался – физиономии приятелей стали надуваться, разбухать и корчиться, будто резиновые маски. А теперь курчавый с пятнышком… стоит приглядеться к родинке, как вместо зрения включается реклама, и не угадаешь, что за ужасы она покажет в следующий миг. В ней заложено всё, чего ты боишься. Высота, падение, жестокие женщины и режущие инструменты… Албану показалось, что он, беспомощный и крошечный, падает с крыши на это лицо – оно всё ближе, оно необъятное, усеянное порами-кратерами, и сейчас он с воплем врежется в него…

Цвет пропал, тошнота подступила к горлу.

– Не… – Сомкнув веки, Албан опять откинулся на подголовник. – Нет. Плохо…

«Это после операции, – тревожно клубились мысли. – Наркоз что-то вышибает в голове. Проверю по страховке, что мне полагалось. Если дали наркоз дешевле, чем я оплатил, буду судиться с клиникой…»

Над ним бубнили голоса безликих:

– …методом проб и ошибок. Он вводит поправки, но пока очень медленно.

– Неуверенно. Обычное освоение функций. Процесс не выходит из номограммы.

– Нет стойкой дифференцировки поли– и монохромного зрения. При охвате новой функции идёт сброс на чёрно-белое.

– Пустяки. Вся соль – в желании. Кто хочет, тот добьётся своего.

Открыв глаза, Албан посмотрел на собеседников. Мелькнула бело-сетчатая сфера, предвещающая обморок, но он переждал, пока она растает, и постарался заострить внимание на одежде и внешности людей. Это помогло; вращение не возобновилось. Исчезло впечатление, будто видишь одни матовые стеклянно-синие фигуры в фоновом мерцании комнаты. Взгляд перестал пронизывать мебель, похожую на приборы. Убедившись, что зрение устойчиво, а люди не превращаются в фантомы, Албан решился промолвить:

– Послушайте…

Собственный голос показался Албану чужим, непривычным. Язык и губы словно онемели после анестезии.

«Должно быть, меня держали на трубке, на искусственном дыхании. Они чем-то орошают горло, чтобы не было язв от трубки…»

– Говорите, говорите, – сейчас же приблизился курчавый. И он, и остальные были одеты в бледно-салатовые медицинские комбинезоны с бейджами на груди. Албан прочёл: «Джомар Мошковиц, шеф». Ага, старший врач бригады.

– Я… мне плохо.

– Это пройдёт. Скоро вы войдёте в норму. Всё наладится.

– Язык… – с трудом, неуверенно поднял руку Албан. Рука выглядела странно – очень гладкая и какая-то… незнакомая. После наркоза такое бывает – иногда люди забывают свой адрес, не узнают друзей. – Язык не чувствует…

– Надо выждать некоторое время. Вам понадобится несколько дней, чтобы привыкнуть к новому состоянию.

– Мне… сделали операцию? – Албан рискнул опереться на локоть и привстать. Люди в бледно-салатовых комбезах заинтересованно следили за его движениями.

– Осторожнее, – остерёг его курчавый, сделав предупреждающий жест. – У вас могут возникнуть проблемы с адаптацией…

Приподнявшись, Албан наконец увидел себя целиком – и свои проблемы тоже.

Внешне он выглядел куда лучше, чем можно ожидать после огнестрельного ранения в грудь. Албан лежал на узком тёмно-коричневом столе, одетый лишь в просторные белые трусы из шероховатого нетканого материала. К столу его притягивала широкая эластичная лента на уровне талии, ленты поуже охватывали бёдра и голени.

Он не узнал своего тела, но приписал это действию наркоза. Кожа слишком светлая, корпус и ноги – заметно накачанные, словно он не лежал в медикаментозной коме, а полгода без роздыха занимался культуризмом и килограммами поедал протеин. Никаких рубцов на туловище он не обнаружил, даже самых тоненьких – а ведь они должны были остаться; земляне – не форцы, у которых шрамы рассасываются без следа.

Зато он обнаружил нечто настолько несуразное, что ему сразу захотелось вновь закрыть глаза… и горячо помолиться о том. чтобы при следующем взгляде ничего этого не было! чтобы всё исчезло!

Прямо в живот Албану, в трёх местах – под грудиной и с двух сторон в подреберьях – входили широкие плоские штекеры, от которых шлейфы оптоэлектронных волокон (сорта и оболочки их Албан знал по службе) уходили к приборам, где активно работали десятки экранов и окон индикации. Но мало того – четвёртый шлейф соединялся с его телом через порт под левой ключицей, стандартный для киборгов. Кожа по краям портов была немного отвёрнута, будто на теле открылись щелевидные безгубые рты. Он видел свою кожу на разрезе – тонкий белый слой, а под ним мелкие серо-жемчужные капсулы биопроцессоров, покрытых щетинистой сеткой шовной смычки.

Он поводил глазами по комнате, словно желая найти, где написан ответ на его немой вопрос: «Что это?.. что со мной случилось?» Все безмолвствовали. На закраинах стола ясно виднелись следы его рук – прочный композит измят, как пластилин, покрытие растрескалось. Он машинально поднёс ладонь к лицу – ни ссадин, ни царапин.

– Видите ли, – негромко произнёс курчавый, – для сохранения вашей жизни пришлось прибегнуть к радикальным мерам. Мы обсудим это отдельно, когда вы в достаточном объёме освоите свои функции. Ближайшие два-три часа вы проведёте здесь – ваши системы нуждаются в тщательном контроле.

Если сначала ирреальность бытия кое-как объяснялась наркозом или тяжестью ранения, с каждым последующим днём она всё сильнее настораживала, а то и прямо пугала Албана. Никакие уверения Джомара, что дальше будет лучше, не действовали. Хорошо шефу с причёской пуделя внушать: «Всё происходящее с вами абсолютно естественно». Его-то мама родила, он рос и развивался по-людски, а Албан на себе проверял, каково разуму в теле-манекене.

Привычные ощущения не возвращались, а новые Албан старался не задействовать, чтобы не чувствовать себя душевнобольным. Когда они включались, он соскальзывал в бред, в хоровод невообразимых иллюзий. Он страшился этого и был постоянно настороже, иначе предметы и люди становились иными, а вокруг открывались такие видения, о которых ты ни сном ни духом не подозревал. Попробуй-ка, убеди себя, что всё это существует на самом деле, а не нарисовано светом по дыму!

Хуже всего было то, что порой оно начиналось само по себе, от какого-нибудь еле заметного, почти неосознанного интереса или желания. Опасно всматриваться вдаль – свойства зрения тотчас перестраиваются, и ты видишь далёкое, как в снайперский прицел. Ходишь, опустив глаза – сфера белой паутины расширяется от тебя, проникает в грунт… и вот ты уже идёшь не по дорожке, а по льду, под которым наложен хрустальный щебень, а глубже него – подушка песка. Чьи-то шаги заостряют внимание – сквозь ступни прямиком в мозг идут осязаемые толчки; стеклянная дорожка вздрагивает, волнообразно колышется, показывая, откуда исходят колебания…

Приходилось строго обуздывать себя, сжав волю в кулак. Не хотеть никаких новшеств, отвергать их с порога. Как в легенде о шагреневой коже. Подлинное дао Будды: «Устрани желания». Ослабишь на миг волевой контроль, допустишь малейший срыв – начинаешь скользить в Зазеркалье. Там ты – уже не ты, а наблюдатель за стеклом, погружающийся в батискафе на дно иного пространства. Все искажения приходят из тебя, по твоему побуждению. Возникнув; они множатся, нарастают, пока совсем не закружат. Можно потеряться, полностью утратить себя.