В колыбели с голодной крысой - Уэстлейк Дональд Эдвин - Страница 6

Женщина прошла вперед и выключила телевизор, и мне вдруг показалось, что на меня навалилась тишина. Она обернулась; теперь, когда мы были в доме, ее беспокойство немного улеглось.

– Я хочу, чтобы вы оставили моего мужа в покое, – сказала она. Выражение ее лица и голос выдавали злость и тревогу. Обращалась она к Уолтеру, правильно угадав в нем главного, а во мне помощника.

Не думаю, что Уолтер ожидал подобной реакции; я-то уж точно не ожидал. Я смотрел на него, с нетерпением ожидая, что же последует дальше.

Он отреагировал, как и подобает деловому человеку:

– Миссис Гамильтон, ваш муж просил нас...

– Он не должен был этого делать. Я ему сказала, чтобы он не делал этого.

– Но как бы то ни было, он сделал это. – Уолтер пожал плечами и вежливо улыбнулся. – И мы приехали побеседовать с ним, а не с вами.

– А я говорю вам, оставьте его в покое! Он не знает, что... – Она беспомощно огляделась по сторонам, словно хотела что-то нам объяснить, но не знала как. – Чаку сорок три года, – сказала она. – На войне он лишился мизинца на левой руке. Нет, не то. – Женщина в смятении провела рукой по волосам. – Он ожесточенный человек, мистер...

– Килли.

– Чак считает, что весь мир несправедлив к нему. Все, что он имеет, его не устраивает, все не такое, как он хотел. Палец, работа, этот дом. Я... Нет, я не то чтобы осуждала... – Миссис Гамильтон отвернулась в смятении, снова беспомощно оглядывая комнату. – Вот, – сказала она, – хочу показать вам... – Она подошла к маленькому цилиндрическому столику справа от продавленной кушетки. На ней стояла настольная лампа, белый фарфоровый кролик с растущим у него на спине пучком травы, белая потрепанная кукла и фотография в рамке. Она взяла фотографию – черно-белый снимок восемь на десять на глянцевой бумаге под стеклом, – и протянула ее Уолтеру. – Видите его? Можете разглядеть, что он собой представляет?

Я взглянул на фотографию через плечо Уолтера. Мужчина в армейской форме, на фоне старинного замка. С застывшей гордой улыбкой на лице, руки в карманах, ноги слегка расставлены, на голове – военная фуражка набекрень. Молодой, счастливый и самоуверенный мужчина. Я бы назвал его красивым и уж во всяком случае не лишенным некоего грубоватого обаяния.

– Снимок сделан в Англии, – объяснила миссис Гамильтон. – Более двадцати лет тому назад. До того как он потерял палец, до того как понял, что все его планы... До того, как все пошло у него прахом. Постойте, я хочу показать вам... Подождите, пожалуйста. – Она направилась к двери, затем остановилась и сказала:

– Я хочу, чтобы вы поняли.

Она вышла из комнаты, и я посмотрел на Уолтера. Он покачал головой, пожал плечами и молча поставил фото на место. Тем временем вернулась миссис Гамильтон с маленьким фотоснимком в руке.

– Чак не знает о нем, – сказала она. – Теперь он не любит фотографироваться. Вот только эта одна фотография и есть. – Женщина передала снимок Уолтеру. – Чак теперь такой. Мой брат сфотографировал его в прошлом году.

Я снова заглянул через плечо Уолтера и на этот раз увидел Чарлза Гамильтона в профиль. Снимок был сделан на природе, видимо во время какого-то пикника. На переднем плане за одним из столиков сидел Чарлз Гамильтон. Локтем одной руки он опирался о стол, а другой рукой обнимал смеющуюся грудастую девушку с невыразительным лицом. На Гамильтоне была рубашка поло с короткими рукавами, он слегка наклонился вперед, с улыбкой глядя куда-то в сторону. Его обнаженные руки были жилистыми, что свидетельствовало о его незаурядной физической силе, на плече виднелась татуировка, которую невозможно было рассмотреть. В углу рта у него торчала сигарета, и видимый на снимке глаз был прищурен из-за поднимающегося от нее дыма.

Это был тот же самый человек, только сорока трех лет, то есть двадцать лет спустя после того военного снимка. В повороте его головы и развороте плеч все еще чувствовалась самоуверенность, на губах играла все та же гордая усмешка, но следует признать, что теперь в ней слегка ощущалась горечь. Глядя на фотографию, я думал о том, что он никогда не расстанется со своими мечтами и представлением о собственном предназначении, так хорошо запечатленными на первой фотографии, что он по-прежнему молод и таким останется до конца дней.

– Вы видите? – спросила нас миссис Гамильтон. – Вы видите, что он собой представляет?

– Мне хотелось бы поговорить о нем с кем-нибудь, кто его знает, – сказал вместо ответа Уолтер.

Миссис Гамильтон взяла протянутый ей снимок.

– Он все еще очень красив, – сказала она, – и очень силен. Но все у него идет не так, как надо. – Женщина взглянула на Уолтера:

– У нас есть автомобиль марки “де сото”. Муж ненавидит его и говорит: “Они уже больше не выпускают эти проклятые штуковины”. А до этого был “хадсон”. Обе они попали к нам из третьих или четвертых рук, и ему приходится парковать ее снаружи, за поворотом, он... Дело не в профсоюзе, вы понимаете? Так уж у него складывается жизнь. Не обманывайте его, мистер Килли, пожалуйста.

Она была близка к тому, чтобы рассказать нам о его супружеской неверности, но достаточно было второй фотографии и комментария по поводу ее, мол, он во всем разочаровался. Она старалась всячески ему помочь.

– Почему он написал нам, миссис Гамильтон? – спросил я. Мне казалось, что, если бы словесный портрет Чака был правдивым, он не смог бы написать то письмо.

– Старик Макинтайр, – сказала она, – много чего наобещал Чаку. Они ладили между собой, и, я думаю, Чак нравился ему больше, чем кто-либо другой. Но он наобещал ему всего, или, вернее, Чаку обещания всего лишь померещились, а сам взял и умер. Новый же начальник, этот мистер Флейш, ничего не слышал о Чаке. Чак ходил в контору по пятницам и, я полагаю, уже видел себя работающим в ней. Но теперь у него не осталось никаких шансов получить эту работу.

– Миссис Гамильтон, мне кажется, вы не понимаете, что мы с Полом... – начал Уолтер.

– Вам кажется, что я не понимаю? Чак – разочарованный человек, мистер Килли, злой, разочарованный человек, и ему наплевать на риск, потому что у него нет ничего, чем он дорожил бы. Куда порядочнее было бы с вашей стороны не... не использовать его.

– Письмо подписали двадцать пять человек, – вежливо возразил Уолтер, – и было бы нечестно по отношению к ним...

– Было бы нечестно по отношению к Чаку! Вы не понимаете... Не думаете же вы... – Она замолчала, ловя ртом воздух и стараясь взять себя в руки. – Вы полагаете, что сможете победить? Надеетесь забрать что-либо у тех, кто сейчас всем этим управляет? Я тысячу раз ему говорила, я умоляла его не посылать вам то первое письмо, но, когда пришел ваш ответ, убедить его в чем-либо стало и вовсе невозможно. Ничего путного из этого не выйдет, вы только причините неприятности Чаку и всем, кто подписал письмо. Но в первую очередь Чаку. Но повторяю, ничего хорошего из этого не получится, вы это понимаете?

– Мне жаль... – сказал Уолтер, и слова его прозвучали как-то неуверенно.

Я понял, что он думает о чем-то еще. Предполагалось, что здесь создалась идеальная ситуация и рабочие будут бросать розы к нашим ногам. Именно поэтому он взял меня с собой. Но поведение миссис Гамильтон нарушало ту картину, которую он себе нарисовал.

Уолтер поднял портфель и сказал:

– Мне жаль, но у меня нет выбора. Я тоже служащий, миссис Гамильтон, и должен по крайней мере поговорить с вашим мужем и с некоторыми из тех, кто поставил свои подписи. Если после этого окажется, что почва для национального профсоюза еще не подготовлена, мы вернемся в Вашингтон и обо всем доложим. Это честно?

– Если они увидят, что вы с ним разговариваете...

– Кто они, миссис Гамильтон?

Она нахмурилась и взглянула на занавешенное окно.

– Я не знаю. Кто-нибудь. Вообще кто-нибудь. Уолтер вздохнул. Он был убежден, что находится в наилучшей форме – физической, умственной и эмоциональной. И если люди не поддавались его воздействию, они рано или поздно начинали действовать ему на нервы, от досады он терял терпение. Миссис Гамильтон с ее фотографиями и смутными страхами была эмоционально ослаблена, она дала волю чувствам.