В колыбели с голодной крысой - Уэстлейк Дональд Эдвин - Страница 4

Последние три года я учился в колледже и готовился получить степень магистра экономики. Конечно, это означало, что я прослушал уйму лекций по английскому, математике, истории, естественным наукам, иностранному языку (французскому) и другим общественным дисциплинам, чтобы набрать необходимое для получения степени количество баллов, но главное внимание я уделял именно экономике.

И теперь, поскольку голова моя была набита сведениями, которые я почерпнул из брошюр АСИТПКР, я смог ознакомиться с мнением профсоюза о нем самом, и постепенно некоторые теории и идеи, которые запомнились по лекциям, обрели практический смысл. Этот профсоюз – как и любой федеральный профсоюз – был могучей экономической силой. Основной ареной его деятельности была экономика в целом, но, поскольку наше общество устроено сложно, влияние и интересы АСИТПКР распространялись на другие сферы общественной жизни, такие, как федеральная власть, власти штатов и муниципальные, государственная политика и международные отношения, причем позиция и убеждения союза в любом случае основывались единственно на так называемом цивилизованном эгоизме. Взять хотя бы высокие тарифные ставки. Как отражаются высокие тарифные ставки на экономике отдельно взятой страны и даже всего мира – до этого профсоюзу нет никакого дела, главное – что в высоких тарифах заинтересованы члены профсоюза, поскольку они снижают конкурентоспособность иностранных товаров и увеличивают количество рабочих мест в самой Америке. В то же время крупные универмаги могут быть заинтересованы в низких тарифах, которые позволяют приобретать товар по более дешевым ценам, а следовательно, продавать его больше, способствуя тем самым дополнительным вливаниям в экономику. В идеальном мире все граждане могли бы собраться вместе и решить, что для них всего лучше, но в реальном мире разные группы граждан спорят между собой, борются каждая за свои максимальные выгоды. Между этими многочисленными группами, сосредоточенными исключительно на собственных интересах и тянущими одеяло на себя, обычно устанавливается некое зыбкое равновесие.

Соображения по этому поводу, порой кардинально противоположные, я слышал в учебной аудитории, но ни одно из них никогда не было для меня осязаемым. Теперь же я находился внутри одной из таких напористых групп и смотрел на взаимосвязи и результаты с точки зрения ее членов, и догмы учебников внезапно облеклись для меня в плоть. Я понял, что в жизни все происходит именно так, как написано в учебнике, и пожалел бедных магистров математики, которые не смогут увидеть, как выведенные ими математические формулы претворяются в жизнь.

Мы ехали на север, беседовали о том, что я прочитал в брошюрах, и у меня возникло убеждение, что он страстно увлечен своим делом. И если применительно к столь нечестивому занятию употребить слово “призвание”, то оно было истинным его призванием. Я задавал ему вопросы не потому, что сам не мог на них ответить. Хотелось убедить его, что мне все это тоже интересно. А он отвечал с удовольствием и очень подробно.

В Хэррисберге мы остановились перекусить гамбургерами с кофе и размять ноги. Уолтер пофлиртовал с официанткой, длинноногой рыжей девушкой с зелеными тенями на веках, и я с досадой отметил, что теперь уже ощущал себя двенадцатилетним и едва ли не удивлялся, что мои ноги доставали до пола. После Хэррисберга мы проехали по двадцать второму шоссе до Эллентауна и повернули на платную дорогу, в северном направлении. Затем по одиннадцатому шоссе – до границы штата Нью-Йорк и там, в Бингемтоне, мы остановились на обед.

Уже стемнело, когда мы вышли из ресторана и направились к машине, но Уолтер сказал:

– Думаю, мы можем добраться до места сегодня. Осталось одолеть около ста пятидесяти миль. А позади осталось почти триста пятьдесят.

Последний отрезок пути до Сиракьюса я дремал. Восемь часов сидения в автомобиле, перемежающиеся периоды разговора и молчания и зелено-черный пейзаж за окном утомили меня. Я чувствовал себя разбитым, мне не хватало воздуха, как накануне в душном Вашингтоне. После Бингемтона я заснул.

Когда Уолтер разбудил меня, я не мог понять, кто он такой и куда меня занесло. Сквозь окошко машины я увидел ровную синюю стену с красной дверью и окно с желтыми жалюзи, залитые светом прожектора, идущим откуда-то из-за моей спины. Огромный улыбающийся детина тряс меня за плечи, приговаривая: “Мы приехали”.

Я выпал из реальности всего на несколько секунд и первой узнал панель управления “форда”. Потом я узнал Уолтера, а потом догадался, что строение передо мной – мотель.

– Задремал, – сказал я и сел.

Во рту пересохло, спина и плечи ныли. Неуклюже, как инвалид, выбравшись из “форда”, я стоял, щурясь от света, – прожектор был укреплен у основания дорожного знака и был направлен на мотель, а Уолтер тем временем открывал багажник. Он окликнул меня, велев забрать свой чемодан.

Мы поселились в номере на двоих – две кровати в одной комнате, разделенные ночным столиком красного дерева на гнутых ножках с лампой под плиссированным абажуром. Уолтер скинул одежду и отправился принимать душ, а я чувствовал себя таким усталым, что не чаял добраться до постели. Шатаясь, я подошел к ближайшей кровати и плюхнулся на нее. Последнее, что я помнил перед тем, как погрузиться в сон, был шум льющейся воды.

Глава 3

По-настоящему я рассмотрел Уиттберг на следующее утро, когда мы пошли завтракать. Уолтер сообщил мне демографическую статистику. Из девятитысячного городского населения три с половиной тысячи человек работали на обувной фабрике “Макинтайр и К°”. Остальные пять с половиной тысяч составляли их жены, а также слесари, врачи, плотники, бакалейщики, учителя, рассыльные, обслуживающие первые три с половиной тысячи жителей. Таким образом, обувная фабрика была единственной причиной существования всего города.

Он был расположен в десяти или двенадцати милях от Уотертауна, на берегу Черной реки. Река, которая и в самом деле была черной, делила город пополам, и в одном месте – поскольку это был скорее ручей, чем река, – ее оседлало одно из зданий обувной фабрики. Но хотя река и делила город естественным образом, не по этой границе проходил его социальный водораздел. Река текла с востока на запад, а середину города пересекал Харпер-бульвар, расположенный в направлении север – юг. Фабричные здания и дома низшего класса находились к западу от Харпер-бульвара, а более зажиточная часть города лежала к востоку от него. Сам же Харпер-бульвар, который представлял собой часть безымянного ответвления третьего шоссе, целиком принадлежал центральной части города, на нем помещались два кинотеатра и “Вулворт”, но не было “Крисге”[2].

Уиттбергский мотель располагался в южной части города, на шоссе, которое переходило в Харпер-бульвар метрах в двухстах севернее. Приняв утренний душ, мы с Уолтером сели в “форд”, проехали эти двести метров и остановились позавтракать в ресторане-закусочной “Сити Лайн”. На “форде” не было никаких опознавательных знаков профсоюза, поэтому никто не обратил на нас особого внимания. Люди, которых я видел на улице и в обитой зеленой материей закусочной, выглядели угрюмыми и уставшими от работы, в их одежде преобладали унылые тона. Было жарко, но не так влажно, как в Вашингтоне. Десятичасовой сон освежил меня и вернул мне ощущение моего настоящего возраста. Глядя в окно закусочной, я увидел пожилого прохожего, который вытирал шею красным носовым платком. Доедая яичницу с колбасой, я пытался вспомнить, когда в последний раз видел красный носовой платок.

Поскольку мы были в командировке, наши с Уолтером расходы оплачивал союз. Ведал всем этим Уолтер, так что он оплатил нашу еду чеком и оставил чаевые. Мы снова оказались на улице и стояли на тротуаре, щурясь от яркого утреннего света и оглядываясь по сторонам. Было полдесятого утра, очень солнечно, в воздухе ощущалась звенящая тишина. Мимо проходили женщины, толкая перед собой коляски с младенцами, по обе стороны улицы под косым углом были припаркованы несколько “шевроле” и “плимутов”. Тенты у магазинов по большей части были подняты, и, оглянувшись, я заметил коротышку в рубахе с закатанными рукавами, который вышел из обувного магазина с металлической палкой в руке и принялся опускать навес.