В колыбели с голодной крысой - Уэстлейк Дональд Эдвин - Страница 14

Был ли он искренен? Я следил за ним, стараясь понять, и постепенно паническое спокойствие рассеивалось, и я снова мог соображать. Наблюдая за ним, я думал: “Он просто лицемер, страдающий от комплекса вины, больше ничего. И какова будет его защитная реакция, как он сможет себя простить?"

Если я этого не сделаю, то сделает кто-нибудь другой. А человеку надо зарабатывать на жизнь.

Что все это для него означало? Я чуть не засмеялся, когда вспомнил, что минуту назад я на самом деле собирался его убить.

Он секунду смотрел на меня, затем сказал:

– Подожди здесь. Я вернусь через минуту.

Я отвернулся от него.

Он вышел, тяжело ступая, и закрыл за собой дверь. Я закурил сигарету, и у нее был отвратительный вкус. Я не спал уже не помню сколько времени, и с самого утра у меня не было ни крошки во рту. Я скорчился, но продолжал курить, с трудом ухитряясь ни о чем не думать, а докурив, положил окурок в пепельницу.

И в этот самый момент дверь открылась и вошел Уиллик.

– Вы свободны, можете идти, – с ходу объявил он. – Ваши вещи у дежурного на входе. Здесь с вами хочет поговорить репортер.

Я с любопытством взглянул на него:

– Да неужели?

– Я бы на вашем месте не стал особенно распространяться перед ней.

– Перед ней?

– Она ждет вас в офисе внизу, если вы захотите с ней говорить.

– Я бы хотел с ней поговорить.

Я был свободен. Самого страшного удалось избежать. Меня наполнила какая-то сумасшедшая радость. Чем дольше я находился под подозрением в этом здании, тем более неуправляемыми становились мои чувства и тем более сумбурными.

Уиллик что-то проворчал себе под нос и пропустил меня в коридор. Я шел за ним вниз по лестнице на первый этаж. Он указал на дверь и сказал:

– Сюда.

Я задумался над тем, что скажу ей, этой девушке-репортеру, и у меня снова резко испортилось настроение. Я начал злиться, и злость грозила перерасти в ярость. Мне хотелось сказать Уиллику на прощанье что-нибудь этакое, ехидное. Но в последний момент забыл об этом и расстался с ним, не сказав ни слова.

Глава 8

Как только я увидел ее, девушку-репортера, я сразу же узнал ее, но не мог вспомнить, где и когда с ней встречался. Ей было лет девятнадцать – двадцать, она была элегантна и красива, разве что красота ее была чуть-чуть вызывающей или чрезмерно броской. Черные волосы подстрижены коротко, по последней моде, и уложены волнами. Глаза слегка подведены. На ней был темно-синий костюм с узкой длинной юбкой и коротким жакетом поверх белой блузки. На ногах – чулки и черные туфли на высоком каблуке.

Она стояла возле окна у дальнего конца длинного деревянного стола. Кроме этого стола и простых деревянных стульев по обе его стороны, здесь никакой другой мебели не было. Когда я вошел, она обернулась и пошла мне навстречу с характерной для ее профессии холодной улыбкой. Она обошла стол и протянула мне тонкую белую руку жестом, достойным Одри Хепберн.

– Здравствуйте. Я Сондра Флейш из “Путеводной звезды”.

Моя рука застыла в воздухе.

– Флейш? Улыбка стала шире.

– Да, он мой папа. Но я не работаю у него. Я работаю в “Путеводной звезде”. И тогда я вспомнил:

– Да, ну конечно же...

Тоненькие брови поползли вверх.

– Простите? – Ее протянутая мне рука тоже застыла в воздухе.

– Вы учитесь в Монекийском колледже?

Она опять улыбнулась, но сейчас в ее улыбке сквозило удивление.

– Да. Учусь.

– Я тоже там учусь.

Улыбка погасла, и на лице отразилось разочарование.

– Вы учитесь?

– Ну, конечно, учусь. Минутку, я покажу вам свою зачетку. – Я полез было в карман, но вспомнил, что они отобрали ее у меня. – Подождите минуту, я только возьму у дежурного свой бумажник.

– Ну, что вы, – поспешно сказала она, – я верю вам на слово.

Я смотрел на нее и улыбался как дурак, затем уселся за стол.

Мне не пришло в голову связывать фамилию управляющего с Сондрой Флейш прежде всего потому, что в колледже я, в сущности, ее не знал. Она была известна тем, что вела колонку в “Индейце”, газете колледжа, поэтому приходилось не раз слышать о ней и даже встречать ее в студенческом городке. Но мы не были знакомы, потому что она водила компанию с богатыми студентами, а я с седеющими ветеранами, и наши пути никогда не пересекались.

Но теперь, при весьма странных обстоятельствах, мы в конце концов познакомились, и я смотрел на нее как на старого друга. Знакомое – весьма отдаленно – лицо возбудило во мне воспоминания о нормальном, духовном мире, который мне был близок и дорог, а Сондра олицетворяла этот мир. И сейчас я просто сидел и смотрел на нее.

По-моему, ей нравилось, что я любуюсь ею. Она снова улыбнулась уже не заученной профессиональной улыбкой, а просто тепло, по-человечески, а потом села напротив меня.

– Вы удивили меня, – сказала она. – Я не ожидала встретить соученика в нашей местной Бастилии.

– Я и сам не ожидал очутиться здесь, – сказал я. – Но какого... что, скажите, Бога ради, вы делаете здесь?

– Прохожу полугодичную практику, – сказала она. – Папа хочет, чтобы я проводила дома хотя бы часть времени, и поэтому я здесь. У меня степень магистра по журналистике, так что эти полгода стажируюсь в “Путеводной звезде”. – Она улыбнулась и пожала плечами. – Это не “Нью-Йорк тайме”, конечно, но, думаю, с этим можно повременить до окончания колледжа.

– Господи, – сказал я. Я и вправду сказал “Господи”. – После всего этого г... всего этого абсурда, который я пережил, вы просто услада для моих больных глаз... в буквальном смысле слова... И больной челюсти, – добавил я, поглаживая себя по лицу, там, где особенно остро ощущалась “зубная боль”.

Сондра нахмурилась.

– Вы хотите сказать, что они вас били?

– “Били” – не то слово.

Из большой черной сумки, висевшей у нее на плече, она достала карандаш и блокнот для стенографирования.

– Сейчас вы все мне расскажете, – сказала она. Я так и сделал. Я рассказал ей о своей работе, о письме Чарлза Гамильтона и обо всем, что последовало за ним, когда мы приехали в Уиттберг. Она делала записи скорописью, задавая попутно вопросы, уточняя подробности, и все время слушала меня с серьезным, а порой со взволнованным видом. Когда я закончил свой рассказ, она быстро пролистала свои заметки, а затем сказала:

– Это ужасно, Пол. Я никогда не думала, что полиция в этом городе может быть такой злобной, и я не могу поверить, что это мой папа приказал им действовать таким образом. Должно быть, они действовали по собственной инициативе, и если думали, что это понравится моему папе, то глубоко ошибались. Я расскажу ему об этом, поверьте мне, и поговорю с редактором, чтобы мою статью поместили на первой полосе. Ждите сегодняшнего вечернего выпуска. Им это не сойдет с рук, Пол, поверьте мне.

– Хотелось бы надеяться.

– Им не удастся отвертеться. – Она поднялась, очень молодая, очень решительная и очень красивая. – Вот увидите. Вы возвращаетесь в мотель?

– Скорее всего, да.

– Я вам туда позвоню. Мы доберемся до самой сути. – Говоря это, она подошла и протянула мне руку, и на этот раз я ее пожал. – Именно для этого существуют репортеры, – сказала она. – Чтобы доносить до народа правду.

Я улыбнулся ее убежденности.

– Вот уж мы им зададим, – шутливо заметил я.

– Держу пари, что зададим. – Она крепко пожала мне руку. – Бегу в редакцию, чтобы успеть подготовить материал к вечернему выпуску.

– Правильно.

– Я позвоню вам. Пол.

– Хорошо.

Мы вышли в вестибюль, и я проводил ее до входной двери, где на высокой платформе у самой массивной дубовой двери сидел мужчина в форме с нашивками на рукавах. Там мы снова обменялись рукопожатиями, и она снова пообещала позвонить. А я поспешил за своим бумажником.

– Я Пол Стендиш, – сказала я дежурному. – У вас мой бумажник.

– Совершенно верно. – Он протянул мне пакет со словами: