Победитель - Уэстлейк Дональд Эдвин - Страница 2

Ревелл уставился в потолок. Слова, выведенные на нем всего ми-нуту назад, уже исчезли. Как жаль, что нет бумаги и карандаша. Слова утекали, будто вода из решета. Остановить их, поймать. Но для этого нужны карандаш и бумага.

– Могу я получить бумагу и карандаш? – спросил Ревелл.

– Чтобы опять строчить непристойности? Разумеется, нет.

– Разумеется, нет, – эхом откликнулся Ревелл. Он закрыл глаза и принялся следить за ускользающими словами. Человек недостаточно расторопен, он не может и сочинять, и запоминать одновременно. Надо выбирать, и Ревелл сделал свой выбор уже давно: он будет сочинять. Но слова убегали, потому что у него нет бумаги, и распадались в пыль в огромном мире.

– Боль в коленках, боль в руках, – тихо пробормотал он. – Боль в печенках и мозгах. То затихнет, то накатит. Может, хватит? Может, хватит?

– Боль проходит, – ободрил его Уордмэн. – Минуло трое суток. Она уже давно должна была стихнуть.

– Она вернется, – ответил Ревелл и, открыв глаза, начертал эти слова на потолке: "Она вернется".

– Не валяйте дурака, – буркнул тюремщик. – Не вернется, если вы не ударитесь в бега еще раз.

Ревелл молчал. Легкая улыбка на лице Уордмэна сменилась хмурой миной.

– Нет, – сказал он.

Ревелл удивленно посмотрел на него и ответил:

– Да. Еще как да. Разве вы не поняли?

– Никто не бежит отсюда дважды.

– Я никогда не успокоюсь. Неужели вы не уразумели? Я никогда не оставлю попыток бежать, никогда не перестану существовать, никогда не разуверюсь, что я – тот, кем должен быть. Вы не могли не знать этого.

Уордмэн вытаращил глаза.

– Так вы готовы еще раз пройти через это?

– Еще много, много раз.

– Вы просто хорохоритесь, – Уордмэн сердито наставил на Ревелла палец. – Что ж, помирайте, коли есть охота. Вы хоть понимаете, что подохнете, если мы не принесем вас обратно?

– Смерть – тоже бегство.

– Так вот чего вы хотите! Ну, ладно, можете отправляться. Я больше не пошлю за вами, обещаю.

– Значит, вы проиграете, – сказал Ревелл и, наконец, взглянул на тупую и злобную физиономию тюремщика. – Вы сами установили правила. И, даже играя по ним, все равно потерпите поражение. Вы утверждаете, что ваша черная коробка может остановить меня. Но это значило бы перестать быть самим собой из-за какой-то черной коробки. По-моему, вы заблуждаетесь. Пока я убегаю, вы будете терпеть поражение за поражением, а если черная коробка убьет меня, значит, вы проиграли окончательно.

– Та, по-вашему, это игра? – возопил Уордмэн, воздевая руки к потолку.

– Конечно, – ответил Ревелл. – Что еще вы могли изобрести?

– Вы сошли с ума, – заявил Уордмэн и шагнул к двери. – Вас надо отправить в дурдом.

– Это тоже было бы вашим поражением! – гаркнул Ревелл, но Уордмэн уже хлопнул дверью и был таков.

Ревелл откинулся на подушку. Оставшись в одиночестве, он вновь предался размышлениям о страхе. Он боялся черной коробочки, особенно теперь, когда знал, как она действует, боялся до такой степени, что сводило желудок. Но был и другой страх, более отвлеченный и умозрительный, однако ничуть не менее жгучий. Страх потерять себя. Он неумолимо толкал Ревелла на новый побег, а значит, был еще острее.

– Но ведь я не думал, что будет так погано, – прошептал поэт и вновь мысленно начертал эти слова на потолке, только теперь уже – красной кистью.

Уордмэну загодя сообщили, что Ревелл выходит из лазарета, и тюремщик караулил поэта под дверью. Ревелл немного похудел, даже вроде бы постарел. Прикрыв ладонью глаза, он посмотрел на тюремщика, бросил: "Прощайте, Уордмэн" и зашагал на восток.

Уордмэн не поверил.

– Вы блефуете, Ревелл! – гаркнул он.

Поэт молча шел вперед.

Уордмэн уже и не помнил, когда в последний раз был так зол. Больше всего ему хотелось броситься вдогонку за Ревеллом и придушить его голыми руками. Но Уордмэн сжал кулаки и напомнил себе, что он – человек разумный, здравомыслящий и милосердный. Как Сторож. Ведь Сторож требовал всего-навсего послушания, и он, Уордмэн, хотел того же. Сторож карал лишь за бессмысленное своеволие, и он, Уордмэн, тоже. Ревелл – антиобщественный элемент, склонный к самоуничтожению, и его следует проучить. Ради него самого и ради блага общества.

– Чего вы хотите добиться? – заорал Уордмэн, прожигая взглядом удаляющуюся спину Ревелла и жадно вслушиваясь в безмолвие по-эта. – Я не стану посылать за вами! Сами приползете сюда на карачках!

Он смотрел вслед Ревеллу, пока тот не покинул пределы зоны. Поэт брел, обхватив руками живот и подволакивая ноги, голова его безвольно поникла. Наконец Уордмэн скрипнул зубами, развернулся и отправился в свой кабинет составлять месячный отчет. Всего две попытки к бегству. Раза два или три за день он подходил к окну. Ревелл полз на четвереньках через пустошь, направляясь к деревьям. Под вечер поэт скрылся из виду, но Уордмэн слышал его вопли и лишь с большим трудом смог сосредоточиться на подготовке отчета. В сумерках он снова вышел на улицу. Из леса доносились слабые, но непрерывные крики Ревелла. Тюремщик застыл, обратившись в слух, сжимая и разжимая кулаки. Он был исполнен угрюмой решимости не давать воли состраданию. Ревелла надо проучить ради его же пользы.

Спустя несколько минут к Уордмэну приблизился один из врачей.

– Мистер Уордмэн, его необходимо вернуть.

Начальник тюрьмы кивнул.

– Знаю. Но я должен убедиться, что он усвоил урок.

– Господи, да вы только послушайте! – воскликнул врач.

Лицо Уордмэна омрачилось.

– Ну, ладно, несите его сюда.

Врач отвернулся, и в этот миг крики прекратились. Уордмэн и врач как по команде встрепенулись и прислушались. Ни звука. Врач опрометью бросился к лазарету.

Ревелл лежал и орал. Мысль была только одна – о боли и о том, что надо кричать. Время от времени ему удавалось издать особенно громкий вопль, и тогда он выгадывал ничтожную долю секунды и отползал еще немного дальше от тюрьмы, преодолевая несколько дюймов. За последний час Ревелл сумел проползти два с лишним метра. Теперь его голову и правую руку можно было видеть с проложенной через лес проселочной дороги.