Кошмары Аиста Марабу - Уэлш Ирвин - Страница 6

Помню, как однажды мама терла именную табличку на двери нашей квартиры. Кто-то подправил фамилию так, что получилось «СРАНЬ». Папа с дядей Джэки ходили по квартирам и устраивали перепуганным жильцам перекрестные допросы. Отец постоянно угрожал пристрелить любого, кто посмеет на нас пожаловаться. Поэтому соседи запрещали своим детям играть с нами, и только самые безбашенные решались нарушить запрет.

Если папу и дядю Джэки, который был на самом деле только другом отца, но мы почему-то называли его дядей, соседи просто боялись, то наша мама тоже давала повод для беспокойства. Ее папа или дедушка, никогда не мог запомнить точно, во время войны был в плену у японцев, и у него немного съехала крыша, по утверждению Вет, вследствие жестокого обращения в лагере. Пока она росла, ее окучивали рассказами о зверствах японцев, а потом она прочла книгу, в которой доказывалось, что к концу века люди с Востока овладеют всем миром. Она тщательно изучала глаза моих немногих друзей, и если в них, по ее мнению, была «японская кровь», объявляла их неподходящей компанией.

Когда мне было лет девять-десять, я впервые услышал от отца про Южную Африку. И не успели мы оглянуться, как уже оказались там.

– Взгляни на нас, Вет. Мы достойны лучшего. Я работаю охранником – никаких перспектив. Страна катится в тартарары. Только и знают, что бастовать. Даже мусор не могут убрать, бля. Сраные профсоюзы – держат страну в заложниках. ЮАР – вот это да. Южная Африка, знаешь-понимаешь. Конечно, у них там свои проблемы, я в курсе, но в правительстве у них, слава Богу, лейбористы не сидят, мать их растак. Надо подумать, как бы нам туда перебраться. Нечего бояться, Гордон нам поможет. Я вывезу вас в ЮАР, Вет. Можешь быть уверена. Вывезу. Или нет? Я тебя спрашиваю! Думаешь, не вывезу?

– А япошек там нет?..

– Да пойми же ты, Вет. Нет там никаких япошек. ЮАР – страна для белых. Для белых, знаешь-понимаешь. Белый там имеет все права, и точка. В Южной Африке белый всегда прав, – распевал отец в большом воодушевлении. Он высунул широкий плоский язык, лизнул марку и наклеил ее на конверт. Наверное, это была очередная жалоба: он постоянно писал жалобы.

– Ну, раз там нет япошек…

– Это же ЮАР, Вет. Южная Африка, прости Господи.

– И я смогу сушить там белье, и никакие Пирсоны не будут путаться у меня под ногами…

– А я ведь говорил этой сучке! Я ведь ее предупреждал! Я сказал ей: еще раз увижу тебя в сушилке, рядом с моей женой, все твое барахло полетит в мусоропровод! Никакого уважения, знаешь-понимаешь, никакого, мать их растак. А в ЮАР у нас будет свой дом, большой, как у Гордона. Будешь сушить белье прямо на солнце, в настоящем саду, а не в бетонном ящике.

Гордон – это брат отца. Много лет назад он уехал в Южную Африку. «Дядя» Джэки заменил Джону брата, возможно поэтому он был к нему так привязан. На пьянках, которые у нас бывали частенько, когда после закрытия питейных заведений в нашу скорлупку забивались целые банды, он был на вершине счастья, рассказывая старые истории о своих похождениях с Гордоном и бандой Юбилей, как он и его друзья – хипаны и стиляги – себя называли.

– Хорошо бы иметь настоящий сад… – помню, сказала мама. Помню, прямо как сейчас.

Так и порешили. В семье слово отца чаще всего бывало решающим. И мы стали собираться в ЮАР.

Я в общем-то не знал, хочу я уезжать или нет. Вскоре после этого я совершил свой первый крупный поджог. Я всегда любил огонь. Праздничные вечера – единственные стоящие моменты в жизни нашего района. На Гая Фокса всегда жгут костры, на День Победы тоже. Мы спускались к берегу за дровами или разгоняли компанию, сидящую у костра. Бывало, что нас самих разгоняли. На этот случай мы припасали колы и камни, чтобы защитить наш костер от набега. В нашем районе камни всегда использовались в качестве оружия. Первое, чему я научился, – это кидаться камнями. Дети в Муирхаусе только и делали, что кидались камнями: в обидчиков, по окнам, по автобусам.

Такое вот времяпрепровождение.

Поджечь что-нибудь – это другое дело. Было это после праздника. Я зажег факел и засунул его в мусоропровод. Большой мусорный бак в подвале нашего дома загорелся. Приехали аж две пожарные команды. Я чуть не обосрался от страха, когда мой кореш Брайан выпучил глаза и с нескрываемой радостью заявил:

– Уууу! Так ведь тебя заберут, Рой.

Я пиздец как испугался, чуть не ревел, и все такое. Брайан гнал свое, но, надо отдать ему должное, так ни разу и не проболтался. Копы прошлись по всем квартирам, всем задавали вопросы. Отец промолчал.

– Никогда ничего не говорите этим мудакам, – вбивал он нам в головы единственную житейскую мудрость, которую приобрел. Пожар ему доставил радость, потому что дым из подвала поднялся до сушильной комнаты и испортил все белье миссис Пирсон, нашей соседки сверху.

– Так ей и надо, знашь-понимать, бессовестной. Будет знать, как занимать все сушилку, другим-то тоже надо белье повесить! Вот и получила сполна!

Вот что мне пришло в голову: если кого и могли заподозрить в поджоге, так это в первую очередь моего старика. Но у него было железное алиби: когда пожар начался, он доигрывал партию в домино на очередном турнире в баре Дакота. Он был так счастлив, что я даже хотел было ему признаться, но не поддался искушению – слишком переменчивым бывало его настроение.

Иногда мы с друзьями гуляли за границами района, но обычно только вниз по берегу. Я, Пит, Брайан, Дик (брат Брайана) и Денис – все хотели убежать из дому и уйти в поход, как в книжках Энид Блэйтон. Дальше гребаного пляжа мы никогда не доходили, потом нам все это надоедало, и мы шли домой. Время от времени мы выбирались в богатые районы типа Баритона, Крамонда или Блэкхола. Но копы всегда засекали нас и отправляли домой. Обитатели частных домов, по размерам таких же, как наша многоквартирка на шестьдесят семей, просто шли к телефону и вызывали полицию. Они, наверное, думали, что мы пришли яблоки воровать или еще чего-нибудь. Я-то всего лишь хотел понаблюдать за птицами. Я увлекался птицами и все время брал из библиотеки книги по орнитологии. Думаю, мне передалось это по наследству от отца. Он тоже очень увлекался пернатыми.

Помню, я спросил отца:

– А если мы поедем в Южную Африку, наш дом будет такой же большой, как в Баритоне?

– Даже больше, сынок, намного больше, знашь-понимашь, – ответил он.

Самые живые воспоминания о Джоне, моем отце, у меня остались как раз из того периода, когда мы собирались в ЮАР. Я уже говорил, что он был немного не в себе и мы все побаивались его. Он воспринимал все слишком всерьез и выматывался попусту. Меня беспокоил дробовик, который он держал у себя под кроватью.

Общались мы в основном через телевидение. Джон брал программку из «Дэйли Рекорд», и обводил передачи для вечернего просмотра. Он был просто помешан на фауне и, как я уже говорил, особенно увлекался орнитологией. Мы оба любили документальные фильмы о животных в стиле Дэвида Аттенбороу. Для него не было большего счастья, чем посмотреть по ящику передачу о редких птицах, в этом вопросе он был настоящий дока. Джон Стрэнг мог отличить Cinnamon Bracken Warbler от, например, Brown Woodland.

– Ты только посмотри! Какая брехня! Он говорит, что это Ладера, а это лесной сорокопут Догерти, знаешь-понимаешь! Хорошо, что я записал все на видак!

У нас в семье у первых в округе появлялись все основные новинки товаров ширпотреба по мере их поступления в продажу: цветной телевизор, видеомагнитофон и, наконец, спутниковая антенна. Папа считал, что это выгодно отличает нас от остальных обитателей бетонных трущоб, возвышает нас.

– Средний класс, – любил говорить он.

На самом же деле это лишь определяло нас как типичных жителей окраин.

Помню, как он послал письмо на БиБиСи, довольный тем, что, несмотря на все исследовательские возможности, которые он за ними подозревал, ведущий допустил фактическую ошибку. Ему ответили, и поначалу он очень гордился этим письмом:

Дорогой мистер Стрэндж (Strange),