Платформа - Уэльбек Мишель - Страница 52

– Что ж, счастливой ночи,– пожелал я ему и направился в бар.

– Спасибо,– отвечал он, краснея.

Сам не знаю, что это я вздумал играть в знатока жизни; видать, старел. Таиландочка внушала мне некоторые опасения: эти девчонки с севера нередко очень красивы, но, к сожалению, слишком хорошо понимают это сами. Проводят целые дни перед зеркалом с полным сознанием того, что их красота сама по себе представляет материальную ценность, и в результате становятся капризными и никчемными. С другой стороны, в отличие от европейской модницы, Ким не могла знать, что Лионель отнюдь не супермен. Основные критерии красоты универсальны – это молодость, отсутствие увечий и общее соответствие нормам данного вида. Критерии дополнительные расплывчаты и относительны; девушке другой культуры в них трудно разобраться. Экзотическая девушка – хороший выбор для Лионеля; пожалуй, наилучший. Короче, я сделал для него что мог. Я сел на скамейку с бокалом «Сент-Эстефа» в руке и стал смотреть на звезды. 2002 год ознаменуется вхождением Франции в европейский валютный союз, а кроме того, чемпионатом мира по футболу, президентскими выборами и другими событиями, широко распропагандированными в средствах массовой информации. Скалы вокруг бухты подсвечивались луной; в полночь, я знал, ожидается фейерверк. Через несколько минут ко мне подошла Валери, села рядом. Я обнял ее и положил голову ей на плечо; я почти не видел ее лица, но ощущал ее запах, осязал кожу. Когда вспыхнул первый залп фейерверка, я разглядел на ней зеленое полупрозрачное платье, то самое, которое она надевала год назад на Кох-Пхи-Пхи; она поцеловала меня в губы; я испытал такое чувство, будто мир перевернулся. Чудесным образом и совершенно незаслуженно мне предоставлялась возможность начать с начала. В жизни крайне редко нам дается шанс исправить прошлое – это противоречит всем законам. Я сжал Валери в объятьях, и мне захотелось плакать.

15

Лодка скользила по бирюзовым просторам, и мне не нужно было беспокоиться о том, что я сделаю в следующую минуту. Мы выехали очень рано и направлялись к острову Майа, лавируя между выступающими из воды коралловыми рифами и известковыми скалами. Некоторые из них имели форму кольца с лагуной посередине, в которую можно было проплыть по узенькому каналу, проточенному в камне. В лагунах стояла неподвижная изумрудно-зеленая вода. Лодочник глушил мотор. Валери смотрела на меня, мы сидели молча, неподвижно; текли минуты в полной тишине.

На острове Майа он высадил нас в бухточке, окруженной высокой каменной стеной. У подножия скал метров на сто узким серпом протянулся пляж. Солнце стояло высоко, было уже одиннадцать. Лодочник запустил мотор и отчалил в сторону Краби; мы договорились, что он вернется за нами к вечеру. Как только он вышел из бухты, шум мотора стих.

За исключением полового акта, в жизни очень редки мгновения, когда тело наслаждается, исполняется радости просто оттого, что существует на свете; тот день 1 января целиком состоял у меня из таких мгновений. Мне запомнилось одно: ощущение полноты бытия. Наверное, мы купались, обсыхали на солнце, занимались любовью. Не помню, чтобы мы о чем-нибудь говорили или обследовали остров. Но помню запах Валери, вкус соли, высыхавшей у нее на лобке; помню еще, что заснул в ней и проснулся от ее содроганий.

Лодка пришла за нами в пять. Вернувшись в гостиницу, мы сидели на террасе, обращенной к морю; я выпил кампари, Валери – «май тай». В оранжевых лучах заката зубья известковых скал казались почти черными. С пляжа возвращались последние купальщики с полотенцами в руках. Какая-то парочка совокуплялась в воде в нескольких метрах от берега. Заходящее солнце сверкало на золотой крыше пагоды. В тишине несколько раз подряд пробил колокол. По буддийскому обычаю, колокольным звоном в храме отмечаются благодеяния и другие похвальные поступки; какая радостная религия, если она звонит о добрых делах на всю округу!

– Мишель,– сказала Валери после долгого молчания, глядя мне прямо в глаза,– я хочу остаться здесь.

– В каком смысле?

– Поселиться насовсем. Я все обдумала, пока мы плыли назад: это возможно. Надо только, чтобы меня назначили директором городка. У меня есть диплом, знания и опыт.

Я молча смотрел на нее; она взяла меня за руку.

– Но согласишься ли ты бросить работу?

– Да.

Я ответил мгновенно, без колебаний; это было самое простое решение из всех, какие мне когда-либо приходилось принимать.

Мы увидели Жан-Ива, выходящего из массажного салона. Валери махнула ему рукой, и он подсел к нам; она изложила ему свой план.

– Что ж,– сказал он задумчиво,– полагаю, это можно уладить. Руководство «Авроры», конечно, удивится: ты просишь о понижении. Твоя зарплата уменьшится по крайней мере вдвое, но иначе невозможно, несправедливо по отношению к другим.

– Знаю, на зарплату мне наплевать,– ответила она.

Он снова посмотрел на нее, удивленно покачивая головой.

– Если ты так решила… если ты так хочешь… В конце концов, «Эльдорадором» руковожу я,– сказал он таким тоном, будто только сейчас это понял.– Я имею полное право назначать руководителей городков по своему усмотрению.

– Значит, ты согласен?

– Да. Я не могу тебе запретить.

Странно ощущать, что жизнь твоя вдруг полностью меняется; сидишь, ничего особенного не делаешь и чувствуешь, как все переворачивается вверх дном. За ужином я молчал, погруженный в раздумья; Валери забеспокоилась.

– Ты уверен, что хочешь жить здесь? Ты не будешь жалеть, что уехал из Франции?

– Нет, я ни о чем жалеть не буду.

– Здесь нет никаких развлечений, нет культурной жизни.

Я это понимал; я много размышлял о нашей культуре; она представлялась мне логичной компенсацией нашего несчастливого бытия. Теоретически можно вообразить культуру совсем иного рода, праздничную и лирическую, рожденную в мире счастья; впрочем, это только предположение, к тому же абстрактное и уже не имевшее для меня никакого значения.

– Тут есть TV-5,– отвечал я с безразличием.

Она улыбнулась: канал TV-5, как известно, один из худших в мире.

– Ты уверен, что не будешь скучать?– настаивала она.

Мне доводилось испытывать в жизни страдания, подавленность, страх, но мне никогда не приходилось скучать. Я не имел ничего против бесконечного, глупого повторения одного и того же. Конечно, я не обольщался и понимал, что оно мне и не грозит; я знал, что несчастье могуче, цепко, изобретательно; но однообразие меня не пугало. В детстве я мог часами перебирать на лугу трилистники клевера; за многие годы мне ни разу не попался клевер с четырьмя листиками; но я не огорчался и не испытывал разочарования; я мог бы точно так же пересчитывать травинки; все трилистники казались мне бесконечно одинаковыми и бесконечно красивыми. Однажды, когда мне было двенадцать лет, я взобрался на верхушку опоры высоковольтной линии, расположенной в горах. Пока я карабкался вверх, я не смотрел под ноги. Стоя наверху на площадке, я обнаружил, что спускаться будет очень трудно и опасно. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись горные хребты, увенчанные вечными снегами. Куда проще было бы остаться на месте или прыгнуть вниз. Меня удержало только одно: я представил себе, как я разобьюсь в лепешку; иначе, наверное, я бы мог бесконечно наслаждаться полетом.

На другой день я познакомился с Андреасом, немцем, жившим здесь уже десять лет. Он был переводчиком, а потому мог работать и тут; раз в год он ездил в Германию на книжную ярмарку во Франкфурте; когда у него возникали вопросы, он задавал их через Интернет. Ему посчастливилось перевести несколько американских бестселлеров, в том числе «Фирму», что обеспечивало ему приличные доходы, а жизнь в Краби недорога. Прежде он почти не встречал здесь туристов и очень удивился неожиданному нашествию соотечественников; отнесся к этому без восторга, но и без неприязни. Его связь с Германией давно ослабла, хотя по роду занятий он постоянно пользовался немецким языком. Он женился в свое время на тайке, с которой познакомился в массажном салоне, и имел от нее двоих детей.