Стеклянный дом, или Ключи от смерти - Устинов Сергей Львович - Страница 59

— Кто с тобой работает? Отвечай! Кто с тобой работает?

Смахивало на то, что в связи с отсутствием соответствующего опыта ничего более оригинального он спросить больше не может. Пора было заканчивать, и я, появившись на пороге комнаты, произнес положенным мне по роли тоном «доброго» следователя:

— Погоди, друг, может, мальчик не так уж сильно завяз. Может, ему еще можно помочь. Отец-то знает, чем ты занимаешься? Да или нет? Отвечай!

Но тот только и смог, что в отчаянии затрясти отрицательно головой, от чего вдруг градом покатившие у него из глаз слезы стали разлетаться по сторонам, как из дождевальной установки.

— Наверное, не хочешь, чтобы он узнал? — уточнил я участливо.

В ответ на это дождевальная установка прибавила мощности.

— Хорошо, — согласился я устало, но строго. — Пакость эту спустим сейчас в унитаз. И на первый раз простим тебя. Но будем следить. Понял?

Теперь он так яростно закивал своей башкой на тонкой шее, что я испугался, как бы она не отвалилась. Мент, живущий где-то в глубине моей печенки, требовал, конечно, куда более существенных процессуальных действий. Но его протест был мною легко подавлен: я не имел права ставить под удар успех всей операции. Примерно шести минут мне хватило на то, чтобы поставить «жучки» на телефоны в кабинете и в спальне. Теперь следовало сматываться.

В конце концов, Андрей Игоревич Эльпин не нанимал нас специально заниматься воспитанием своего отпрыска. А мы и так уже проделали за него в этом направлении большую работу. Причем совершенно бесплатно.

22. Голубь мира

Прокопчик любит говорить, что из всех врачей он больше других доверяет патологоанатомам. К месту и не к месту он повторяет: «Вскрытие покажет!» Сегодня, к сожалению, это оказалось к месту.

Вскрытие показало, что Борис Федорович Блумов, его жена и водитель-охранник были убиты на месте выпущенными в них из трех автоматов Калашникова семьюдесятью двумя пулями калибра 7,62 мм. Оно также показало, что неоднократно судимый вор-рецидивист, недавно освободившийся из мест заключения, — Рыбников Виктор Павлович по кличке Мойва — скончался в результате несовместимых с жизнью множественных травм внутренних органов, явившихся следствием падения с большой высоты. Все это скучным голосом сообщил мне по телефону Шурик Невмянов, большой муровский начальник. Закончив читать по бумажке, так сказать, констатирующую часть, он еще более скучным, даже, я бы сказал, унылым тоном перешел к резулятивной:

— Как ты просил, я сегодня утром сделал запрос по Мойве. И вот сейчас на другой трубочке ждут товарищи из отдела по заказным убийствам. Они тоже этим типом с сегодняшнего утра очень интересуются и вполне резонно любопытствуют, в какой связи им интересовался я.

— Бедный Шурик! — вздохнул я. — Мне глубоко понятны твои страдания! Ты терзаешься сейчас непереносимой мыслью, что должен выдать старого друга... Не терзайся, выдавай! Можешь сказать товарищам на трубочке, что вчера частный детектив Северин С. А., лицензия номер... Ты записываешь? Ага, хорошо, номер пока не обязательно... Так вот, этот самый Северин С. А. обратился к тебе как представителю органов правопорядка со следующим сообщением. Покойный ныне Блумов Б.Ф. пригласил его, Северина, к себе в офис (чему имеется тьма свидетелей), чтобы попросить в качестве частного детектива провести кое-какие исследования. Среди прочего он, Блумов, обмолвился, что опасается покушения на свою жизнь и что по некоторым полученным им из конфиденциальных источников сведениям угроза его жизни может исходить от некого уголовника по кличке Мойва. Не считая нужным скрывать информацию о возможном тяжком преступлении, означенный Северин С.А. поступил так, как его обязывал долг законопослушного гражданина: сообщил о нем представителю закона. Каковой представитель...

— Хорош трепаться! — прервал меня Шурик, и я услышал, что в его интонации явно прибавилось жизни. — Говори короче: я могу сослаться на тебя?

— Можешь, — подтвердил я.

Но осторожный Шурик не был бы осторожным Шуриком, если бы напоследок не сказал:

— Я надеюсь, ты готов к вопросам обо всем, что тебе известно насчет мотивов покушения, что тебе рассказал Блумов и главное, какие такие исследования он тебя просил провести...

— Готов! — бодро ответил я.

И только положив трубку, подумал уже без всякой бодрости, что к вопросам-то я действительно готов. Я не готов к ответам.

Первым делом я уничтожил пленку с записью беседы Блумова и Лешака: размотал, порезал на мелкие кусочки и спустил в унитаз. Если я решил держаться версии, только что изложенной Невмянову, не стоило хранить больше улику, прямо говорящую о совершении мною очередного уголовного преступления, квалифицируемого в законе как «недонесение о готовящемся преступлении». То, что я впоследствии помешал осуществлению этого преступления, возможно, смягчало мою вину, но могло породить новые вопросы. Например, как погиб Мойва: я не без оснований предполагал, что, если станет известно о моем присутствии на крыше, в ближайшее время у меня не будет других забот, кроме как доказывать, что я не верблюд. Слава Богу, жадный Забусов отказался взять у меня кассету, которую я сдуру чуть не отдал ему собственными руками. И теперь я, во всяком случае, не обязан обуздывать полет своей фантазии.

Покончив с этим делом, я вдруг почувствовал, что просто физически больше не в состоянии ни одной минуты не только разговаривать, думать, принимать решения, но даже просто сидеть на стуле. Прошедшие почти бессонные двое суток разом рухнули мне на плечи, завалили, как шахтера в забое. Едва ворочая языком, я объявил Прокопчику, что иду к себе спать и прошу меня не будить ни в каком случае, даже если придет срочное правительственное сообщение о награждении меня орденом «За заслуги перед Отечеством». Он ничего не ответил, но по его осуждающему взгляду я понял, как ему глубоко отвратительно поведение начальника, ни с того ни с сего решившего вздремнуть посреди рабочего дня.

Заснул я мгновенно, словно нырнул в глубокий омут. Но покой длился недолго. Постепенно меня вынесло к поверхности, к каким-то сперва смутным теням. Потом вдруг оказалось, что и глубины подо мной вовсе никакой нет, а есть противное теплое, соленое на вкус мелководье, в котором я ворочаюсь с боку на бок неловким тюленем, бью короткими плавниками, пытаясь добраться до большой воды, но ничего у меня не получается. И, если не считать охватившего меня от этой своей беспомощности тоскливого чувства, без всякого перехода я вдруг обнаружил себя в клетке. Первая мысль была о зоопарке, но тут же я с трепетным ужасом догадался, что дело гораздо хуже. Клетка стояла в зале суда. А вскоре я понял, что я — это не совсем я, а частично Виня Козелкин, и может, даже не частично, может Виня Козелкин — это и есть я. Мне было стыдно, очень стыдно, что я взял у людей столько денег и не могу их отдать. Я буквально сгорал от стыда и чуть не плакал. А председательствующий на суде Котик Шурпин смотрел на меня суровыми глазами и что-то говорил, выговаривал мне, что — я не мог понять, у меня уши заложило от чудовищного обрушившегося на меня позора. Отвернувшись, я кинул взгляд на публику, битком набившую крошечный зал заседаний, и со странным чувством понял, что все лица, уставленные на меня, знакомы — однако при этом я никого не знаю по имени. А вглядевшись получше, неожиданно с тоской догадался, что это не лица никакие — это рожи, придуманные Котиком: бывшие вурдалаки, водяные тетки, гарпии и домовые. Они пришли смотреть, как судят меня... то есть не меня, а Козелкина... или все-таки меня. Они волновались, вскакивали с мест, грозили мне кулаками, и сидящий за судейским столом Котик наконец был вынужден призвать их к порядку. Колокольчик в его руках звонил все громче и громче, пока я не проснулся и не взял телефонную трубку.

— Тут к тебе п-пришли, — услышал я мрачный голос Прокопчика.

— Какого черта! — прорычал я. — Просили же...