Стеклянный дом, или Ключи от смерти - Устинов Сергей Львович - Страница 50

На этот раз в оружейной комнате я намеревался взять боевое оружие. И, подумав, остановился на помповом дробовике, восьмизарядном «ремингтоне» двенадцатого калибра с короткой пистолетной рукояткой. Эта штука способна, по-моему, слона на бегу остановить, но сейчас я предпочел ее пистолету по совсем другим причинам. Присовокупив к этому десантный нож, двенадцатикратный бинокль, связку отмычек и пару наручников, я отправился наверх, готовый, кажется, к любым неожиданностям. Но все равно был ошеломлен, обнаружив первую из них уже через две минуты после начала операции: отмычки не понадобились. Ход на чердак был распахнут, амбарный замок понуро висел в петле на разомкнутой дужке.

Это могло означать очень много — и ничего. Быть знаком того, что Мойва прошел здесь раньше меня. И свидетельством разгильдяйства техника-смотрителя. Очень хотелось верить в последнее. Но исходить следовало из худшего. В любом случае, мой подъезд находится как минимум в ста шагах от теоретически вычисленного мною места засады снайпера. Значит, маловероятно, что противник ждет меня прямо по ту сторону двери. Выждав для верности, пока секундная стрелка сделает три оборота, я, держа дробовик наизготовку, внутренне сжавшись от ощущения поджидающей меня там опасности, шагнул за высокий, обитый жестью порог. И ничего не случилось.

Бревна стропил у нашего старика-"жилтовского" потемнели от вечной усталости. Похоже, их не меняли с рождения, лишь там и сям укрепляли новыми и новыми подпорками да перемычками из неструганых досок, создавая все более непроходимый лабиринт. Рассеянный свет проникал сюда сквозь прорехи в прохудившейся кровле и расположенные через равное расстояние слуховые оконца на уровне пола. Под ногами пружинил подгнивший дощатый настил, как ковром, покрытый толстым слоем опилок, птичьих перьев и просто векового мусора. Пахло пылью и одновременно сыростью. Прахом и тленом. А еще пахло смертью, но, пожалуй, это уже была чистая игра воображения.

В царящем здесь сумраке трудно было разглядеть что-либо уже в пяти шагах, но я двигался, ориентируясь на светлые пятна слуховых окон. Сосредоточившись на том, чтобы производить как можно меньше шума, я главным образом смотрел себе под ноги и в результате пару раз умудрился довольно чувствительно треснуться головой о нависающие балки. Когда моя макушка с глухим стуком натыкалась на препятствие, я, нелепо растопырившись, замирал на ходу, нервно сжимая в руке дробовик и изо всех сил прислушиваясь. Но слышал только, как стучит мое собственное сердце. Вдруг отчетливо вспомнилось, что точно так же оно колотилось в те времена, когда мы мальчишками ползали здесь, играя в фашистов, партизан и индейцев. Вот сейчас в полутьме нарисуется силуэт Мойвы, наемного убийцы с винтовкой в руках, и я крикну: падай, а то играть не буду!..

Но Мойва не появлялся. Слуховые окна находились примерно метрах в двадцати друг от друга, и, добравшись до предпоследнего перед тем, которое, по моим расчетам, было наилучшим местом для стрельбы, я остановился. Осторожно раздвинув запыленные до полной непрозрачности створки, выглянул наружу и определил, что пока все идет, как задумано. Весь наш двор лежал передо мной, словно на ладони, подъезды Стеклянного дома отлично просматривались. Сразу за оконной рамой вдоль среза крыши шла узенькая, чтоб зимой не залеживался снег, дорожка для дворников и кровельщиков, огороженная невысокими, до колена, перильцами с редкими прутьями. Как и круто уходящая мне за спину вверх кровля, она была обита белой, сверкающей на солнце жестью. Пробежать по ней до следующего окошка было бы делом нескольких секунд, но сама мысль об этом вызывала во мне головокружение и тошноту: с детства боюсь высоты и даже «на слабо» ни разу не смог заставить себя подняться на колесо обозрения в Парке культуры. К счастью, дальнейшее продвижение вперед в мои планы пока не входило, и я принял решение окопаться.

Осторожно опустившись на пол, я постарался занять такую позицию, чтобы можно было одновременно отслеживать, что происходит во дворе и на крыше. Мне удалось закрепить бинокль на одной из поперечных балок, направив его в сторону чердачного окна, к которому, если я, конечно, не дал маху в своих фантазиях, вскоре должен был выйти тот, кого я жду. «Ремингтон» с загнанным в патронник патроном лежал в сантиметре от моей правой руки — дойди дело до перестрелки на темном, захламленном и перегороженном чердаке, лучшего оружия, чем дробовик, не придумаешь. Часы показывали шесть сорок восемь утра.

В семь ноль две стала затекать спина. Я немного переменил позу, все так же безотрывно пялясь в белесый сумрак. В семь девятнадцать онемела шея и почему-то совсем уж необъяснимо заныли зубы. Объект все не показывался, и тогда я решил во имя сохранения для грядущих сражений физической формы дать себе поблажку: уселся поудобнее, откинувшись на шершавую поверхность вертикальной подпорки. Сразу сделалось легче, уютнее, показалось даже, что наблюдать из такой позиции удобнее, и я обругал себя за несообразительность — надо было додуматься до этого раньше...

Мойвы не было. Неужто все мои предположения и впрямь лишь игра воображения? Этот чертов чердак однажды много лет назад уже чуть не свел нас всех с ума благодаря гараховской легенде про «алмазный самолет». Смешно теперь вспоминать: мы часами ползали здесь в пыли с фонариками после того, как впервые услышали рассказ старика. Якобы, в сорок первом году, когда немцы стояли под самой Москвой и столицу могли взять с часу на час, с расположенного неподалеку центрального аэродрома взлетел самолет с грузом необработанных якутских алмазов из Гохрана. Но суетные чиновники, отправлявшие этот спецрейс, пользуясь случаем, дополнительно набили его каким-то своим личным барахлом, в результате чего многократно перегруженный аэроплан потерял высоту и упал прямо на крышу «жилтовского». Гарахов рассказывал нам, что сразу после крушения спецкоманда бойцов НКВД окружила дом и перекрыла все входы на чердак. Были проведены поисковые работы, но время было нервное, каждому здравомыслящему человеку приходилось думать не только о стране, но и о собственной шкуре, поэтому вполне можно допустить, что искали второпях, недостаточно тщательно. Это, конечно, всего лишь догадки, однако (голос Марлена Фридриховича понижался здесь до театрального шепота) в последующем ходили слухи, будто бы вес найденных драгоценных камней не полностью соответствовал изначальному. Косвенно это подтверждалось тем, что кого-то из чиновников Гохрана, участвовавших в поисках, а также почему-то нескольких жильцов нашего «жилтовского» в тот же день расстреляли, не выходя из двора, за трансформаторной будкой. Соседям коротко и сурово объяснили: по законам военного времени. Но вес алмазов от этого не прибавился. Вот их-то спустя двадцать лет после войны мы и искали в приступе охватившей нас алмазной лихорадки. Больше всех, помнится, усердствовал Котик Шурпин. Я прямо-таки наяву видел, как он, обнаружив в опилках осколки разбитой бутылки, страшным голосом вопит: «Нашел! Нашел!» — и спотыкаясь, со страшным топотом ломится ко мне через чердак, а я бегу ему навстречу с бешено колотящимся сердцем...

Дернувшись и больно при этом стукнувшись затылком, я открыл глаза и только тогда понял, что заснул на посту. Сердце бешено колотилось, а по чердаку, спотыкаясь, топали чьи-то ноги. Стрелки часов показывали восемь ноль семь. Схватив дробовик, я замер, готовый к тому, что сейчас прямо передо мной появится противник.

Но пришелец остановился в отдалении: я даже не видел, а скорее угадывал его смутный силуэт, скользнувший затем к соседнему окну. Впрочем, под низкими чердачными сводами слышно было гораздо лучше, чем видно — похоже, Мойва, если это был он, не слишком боялся встретить кого-то здесь в этот час. До меня донесся скрип открываемой оконной рамы, потом громыхнула кровельная жесть, и все стихло. Медленно-медленно, опасаясь сделать хоть одно неосторожное движение, я переменил позу, встал на колени и прильнул к окулярам бинокля. Сначала мне не удавалось что-либо разобрать в серой расплывчатой мешанине столбов, балок и перемычек. Но постепенно, освоившись с картинкой, я стал различать новые детали.