Тайный советник вождя - Успенский Владимир Дмитриевич - Страница 57

— Какая у вас жалоба или просьба ко мне?

— Видишь, мил человек, деревня у нас хоть и небольшая, и покрупней есть в уезде, да три корня в ней. От трех семей она зачалась, и три фамилии…

— У меня нет времени выслушивать родословную вашей деревни. Конкретно, что привело вас сюда? — Сталин говорил с тем чрезмерным спокойствием, которое скрывало его раздражение. Он уже клокотал внутри. А мужики продолжали:

— Это самое, значит, и привело. Потому как три корня и каждый за себя. Оно, значит, кое-кто и переженился, корнями-то переплелись, а отличие кое-никакое имеется. По фамилиям опять же…

— Вон! — тихо скомандовал Сталин, указав на дверь.

— Чево? — опешили ходоки.

— Вон отсюда, — еще тише произнес Иосиф Виссарионович, подавляя свой гнев. — Обдумайте, что вам нужно, тогда явитесь! Все!

— Ну, спасибо, господин партийный товарищ, — попятился, кланяясь, старший бородатый крестьянин. — Рыбка-то, она, значит, тово, с головы… От чего ушли, к тому пришли…

Я последовал за мужиками, постарался успокоить их, объяснить занятость Сталина. А старший твердил, упрекая младшего: "Знамо, к Ленину надо было стучаться. А ты сюды потянул, вроде бы Ленин и Сталин одной кумпании. А он видишь как…"

Когда я возвратился в кабинет, Иосиф Виссарионович успел справиться со своим гневом, только глаза еще были сердитые. Спросил:

— Миротворчеством занимались?

— Ходоки будут жаловаться на вас.

— Значит, они на всех жалуются. Специалисты по кляузам… О чем вы беседовали?

Я рассказал. Три корня в деревне, три клана, можно считать. Все партийцы — из одного клана, сватья-братья. Ячейка большевиков — сплошная родня, горой друг за дружку. Самоуправство в деревне, в волостном совете, даже в уезде своя рука. Все прочие — как батраки. Им худшие земли, дальние покосы, наряды в извоз. Себе — все лучшее. Помощь от государства получили родне. И не возрази — в грязь втопчут. До полусмерти избили одного смелого парня. А кто докажет, если круговая порука! Бандиты, а не коммунисты.

Сталин мрачнел, раздумывая:

— Пошлем решительного человека, пусть разберется на месте. Открыто, при всех. Будут виноватые — выбросить из партии и под суд. А если клевета наказать клеветников. — И усмехнулся: — Пока ходоки домой вернутся, чтобы все было сделано!

Однако вышло не совсем так, как хотел Иосиф Виссарионович. О его разговоре с мужиками стало известно Ленину. Осуждение и тревогу высказал по этому поводу Владимир Ильич.

Еще случай, не менее показательный. Повторю, что Иосиф Виссарионович по-своему очень любил, глубоко уважал Ленина: это был единственный человек, которого Сталин считал выше себя и подчиняться которому не считал зазорным и оскорбительным. Лишь немногих он ставил вровень с собой. Чем больше укреплялся у власти, тем заметнее это ощущалось, а потом он и вообще воспарил… Однако Владимир Ильич был и оставался для него вождем и учителем, раз и навсегда признанным авторитетом. Усугублявшаяся болезнь Ленина очень беспокоила Иосифа Виссарионовича, он заботился о том, чтобы создать для выздоровления все необходимые условия.

Состоялось специальное решение ЦК, запрещавшее нагружать Ленина работой, волновать его, даже читать газеты. Но он скорей без еды прожил бы, чем без постоянной информации, без ощущения пульса времени. Уговорил Надежду Константиновну, упросил, чтобы читала ему газеты: хотя бы немного, выборочно. Чтобы сообщала главные новости. И она делала это, считая меньшим злом, нежели полная изоляция. Ленин, естественно, тревожился, задумывался, делал запросы, давал указания, в том числе и в адрес ЦК.

Кроме фактов заботы Сталина о Ленине, я не сбрасываю со счетов и предположение о том, что полное отключение Владимира Ильича от текущих дел в ту пору очень устраивало честолюбивого Иосифа Виссарионовича, не терпевшего контроля, коллективных решений. Он уже вошел во вкус полновластного хозяйствования. И вдруг, неожиданно, ленинское вмешательство, ленинские указания, круто менявшие все планы и замыслы, словно бы подчеркивавшие его, сталинское, несовершенство. Когда это повторилось в очередной раз по какому-то важному поводу, Сталин сорвался. Сняв телефонную трубку, потребовал Надежду Константиновну. Голос был беспощаден, обнаженно груб:

— Ты почему, старая… — Он задохнулся от ярости. — Почему нарушаешь постановление Центрального Комитета? Кто тебе дал право? Ты что, хочешь Ильича в гроб загнать? Не допустим! Перестань читать ему, а то мы посадим возле него другую…

Никогда прежде Крупская не жаловалась на резкость Сталина. Более того, она с пониманием относилась к той дружеской грубоватости, с которой общались бывшие подпольщики, прошедшие через тюрьмы, каторги, ссылки. А теперь не выдержала оскорблений, сказала Владимиру Ильичу. Вернее, тот сам спросил, заметив ее расстройство. А узнав, выразил Сталину категорическое осуждение. И, что особенно любопытно, сообщил о поведении Сталина Зиновьеву и Бухарину. Для чего? Чтобы они влияли на Иосифа Виссарионовича? Или видел в них продолжателей своего дела, ревнителей того стиля руководства, сторонником которого он был? Ну, а затем — упомянутое выше "Письмо к съезду", в котором Владимир Ильич четко изложил соответствующие соображения.

Отрицательное отношение к Сталину, как к руководителю партии, нараставшее у Владимира Ильича, повлияло, думаю, и на "План автономизации": он был встречен недоверчиво, раскритикован и похоронен. С другой стороны, споры и расхождения ни в коей мере не отразились на отношениях Сталина к Ленину. Как и раньше, Иосиф Виссарионович видел в Ленине великого теоретика и организатора, а себя считал его верным учеником и последователем. Однако он понимал, что дни Владимира Ильича сочтены, и стремился быстрее укрепить свое положение в партии и государстве.

Смерть Ленина потрясла Иосифа Виссарионовича сильней, чем многих других руководящих партийцев. Знаете, как в семье: хоть больной, хоть и не у дел, а все же есть в доме мудрый отец, который способен всех рассудить, дать верный совет. Он пока еще отвечает за все. Но вот не стало его, и разом вся ответственность легла на плечи старшего сына. Причем ответственность за семью большую, многоязыковую, бурную, разоренную. Далеко не каждый согласился бы принять на себя столь тяжкий груз. Пожалуй, никто и не рвался в тот момент взять бразды правления из остывающих рук вождя, а Сталин сделал это без колебаний, как и надлежало поступить Генеральному секретарю партии.

…Измученный, осунувшийся приехал он вечером на нашу квартиру. Текли ночные часы, а он все ходил и ходил по комнате, не уезжая домой и не ложась спать. Мне было жаль его. Вспомнил про мандарины, несколько дней назад доставленные из Батума — они лежали в прохладном месте возле окна. Отобрав лучшие, предложил Сталину. Он кивнул: потом, мол, потом, и продолжал ходить, нещадно дымя трубкой. Задержался возле стола, записал несколько фраз, сказал мне:

— Посидите здесь.

— Не помешаю?

— Нет… Такая черная ночь…

Я подремывал в кресле, а он не прилег. В утреннем свете лицо казалось испитым, серым, но, к моему удивлению, чувствовал он себя бодрей, чем вчера. Он был доволен тем, что закончил важную работу. 26 января, на траурном заседании Всесоюзного съезда Советов, произнес Сталин составленную им от имени партии клятву Владимиру Ильичу, и клятва эта произвела тогда на людей сильнейшее впечатление, на какой-то срок сплотила разномыслящих, колеблющихся, сомневающихся.

Я, беспартийный, наизусть помню клятву и считаю этот документ по его краткости, огромному содержанию и эмоциональному накалу одним из сильнейших и красноречивейших в мировой истории. Буквально на одной страничке Иосиф Виссарионович определил, что такое коммунист-ленинец, изложил до предела сжато основу всего объемного, многосложного марксистско-ленинского учения, дал торжественное обещание хранить и развивать заветы вождя.

Те часы, когда Сталин работал над клятвой, аккумулируя в четких фразах знания, размышления, опыт всей своей предшествовавшей жизни, были для него часами высочайшего душевного взлета. Воистину: кто ясно мыслит, тот ясно излагает!