Тайный советник вождя - Успенский Владимир Дмитриевич - Страница 139

— Да! — Берия тонко чувствовал, когда можно смягчить Иосифа Виссарионовича лестью, когда пошутить, а когда необходимо говорить только правду, какой бы она ни являлась, дабы не вызвать гнев.

— Значит, считаешь нужным убрать товарища Лукашова?

— Да! — твердо повторил Берия.

— Ну, что же, это хорошо, когда у человека есть определенная точка зрения, — заметил Иосиф Виссарионович, прохаживаясь по кабинету. Остановился возле Берии, жестким взглядом заставив Лаврентия Павловича подобраться, вскочить с кресла. Спросил вкрадчиво, тихо: — У тебя крепкая память, Лаврентий?

— Никогда не забываю твоих слов, великий и мудрый!

— То, что услышишь сейчас, запомни особенно. Если когда-нибудь с Николаем Алексеевичем что-нибудь случится, если хоть один волос упадет с его головы, то же самое, но еще хуже, будет с тобой и со всеми твоими родственниками! — Сталин ткнул чубуком трубки в грудь Лаврентия Павловича, жест был таким резким, что Берия отшатнулся.

— Я понял, великий и мудрый!

Конечно, Берия знал, что Сталин не забывает своих указаний и обещаний. Сказанное тогда Иосифом Виссарионовичем серьезно осложнило последующее бытие Лаврентия Павловича. Не желая того, я стал источником постоянного беспокойства. Насколько проще было бы ему устроить автокатастрофу, пустить пулю из-за угла, отравить меня, спровоцировать… Среди помощников Берии имелись специалисты по таким грязным делам. Но теперь-то перед ним стояла противоположная задача: беречь от всяких случайностей.

Лаврентий Павлович нес персональную ответственность за меня. Но как предусмотреть все? Навязчивую опеку, охранников за спиной я не терпел. И образ жизни вел не замкнутый, как руководители партии и правительства, передвигавшиеся по разработанным, надежным, охраняемым маршрутам: я ездил и ходил, куда понадобится, выполнял различные поручения Иосифа Виссарионовича, связанные с неожиданными поездками, даже с риском. Но ведь Сталин не принял бы никаких объяснений, никаких ссылок на объективные условия. Так и вышло, что, ненавидя меня, Берия готов был Богу молиться, чтобы со мной не произошло ничего плохого. И чтобы никто не знал, не догадывался, какое положение при Сталине я занимаю. Во избежание недоразумений. На мой взгляд, и с той, и с другой задачей Берия справлялся вполне успешно.

А вот другой разговор, тоже состоявшийся в присутствии Лаврентия Павловича поздним вечером в рабочем кабинете Сталина. Он начал сам, причем совершенно неожиданно: или отвечая на чей-то вопрос (может, собственной совести?), или размышляя вслух, выказывая при этом полное доверие к нам:

— Много крови? Утверждают, что слишком много крови, — проворчал он. Даже если не утверждают, я по глазам, по лицам вижу затаенные упреки. Можно подумать, что Сталин не политический деятель, а палач.

— В стране действительно слишком много обвинений в предательстве, сказал я. — Шпиономания какая-то…

— Вот и Николай Алексеевич тоже…

— Растет подозрительность. Доносы.

— Давайте разберемся, — жестом остановил Сталин. — Выступая в несвойственной вам роли адвоката, вы, Николай Алексеевич, оказываетесь иногда правы. Учти это, Лаврентий, — бросил он взгляд в сторону Берии. — Но спрашиваю вас, почему буржуазные государства должны относиться к нашему социалистическому государству более мягко и более добрососедски, чем к однотипным буржуазным государствам? Почему они должны засылать в тылы Советского Союза меньше шпионов, вредителей, диверсантов и убийц, чем засылают их в тылы родственных буржуазных государств?

— Об этом вы уже говорили…

— Да, говорил на Пленуме Центрального Комитета и готов повторять еще и еще раз, потому что считаю эту формулу правильной. А вы не считаете?

— В принципе это верно. Только ведь и Ежов, и Берия…

— Не смешивайте меня с этим врагом и ублюдком, — резко произнес Лаврентий Павлович.

— Хорошо, не буду. Но, Иосиф Виссарионович, товарищ Берия по-своему и довольно оригинально использует вашу формулировку. Он утверждает, что лучше покарать сто невинных, чем оставить на воле одного врага. А это уж, извините, такой подход, что можно только руками развести. Опять получается: слишком много жертв.

— Неужели вы считаете, что жертв было бы меньше, если бы победили наши враги? — Сталин с любопытством смотрел на меня.

— Надо уточнить, какие враги? Их много.

— Совершенно верно. Белогвардейцы, эсеры, интервенты, последователи Троцкого… Но давайте посмотрим. Белогвардейцы не пощадили бы никого из нас, большевиков, они не простили бы крестьян и рабочих, взявших в свои руки землю, фабрики и заводы. Вы же помните, сколько восставших крестьян погибло в Сибири. А лагерь смерти на острове Мудьюг, созданный англо-американскими интервентами?

— Это гражданская война, а на войне всегда льется кровь.

— Ладно, — посуровел Иосиф Виссарионович. — Возьмем то, что непосредственно касается нас. Разве Сталин имеет отношение к расстрелу царской семьи в восемнадцатом году, когда в мрачном подвале убивали детей, женщин? Нет, Сталин не имеет отношения к варварской акции в Екатеринбурге, к той неприглядной акции, которую до сих пор не простил нам западный мир, которая вызвала ответный террор — белый террор! Но я знаю, знаю, кто был зачинщиком и вдохновителем! — Он так стукнул трубкой по большой мраморной пепельнице, вытряхивая табак, что Берия вздрогнул, а я убоялся: не треснет ли трубка или пепельница.

Иосиф Виссарионович начал волноваться. Отвердело лицо, медленней, сдержанней стали движения.

— Кто послал на завод Михельсона эсерку Фанни Каплан стрелять в Ленина отравленными пулями? Разве это изуверство придумал и направлял я? Нет, дорогой Николай Алексеевич! Все это делали другие… Донское казачество искоренял не Сталин. И к величайшему голоду двадцать первого — двадцать второго годов Сталин никакого отношения не имел. А кто, входя со своей пехотой в украинские села, объявлял: если будет обнаружено оружие, расстреляем каждого десятого жителя. А оружие тогда, в гражданскую, было повсюду. И расстреливали каждого десятого, не щадя женщин и детей. Это не Сталин. Это так называемый борец за справедливость Иона Якир.

— Речь о более близких событиях.

— Не торопитесь, — жестом остановил меня Иосиф Виссарионович. — Дойдем и до них. Не будем смягчать, дорогой Николай Алексеевич: революция — дело крайне болезненное. Революция — это не лечение пилюлями, а решительная хирургическая операция без всякого наркоза. Операция в полевых условиях, во вражеском окружении, поспешная. А ваш покорный слуга — только один из хирургов… Вам знакома фамилия — Саенко?

— Это по ведомству Дзержинского? Чекист?

— Да, из харьковской чрезвычайной комиссии. Еще в девятнадцатом году у него в чека при пытках арестованным загоняли гвозди под ногти, выкалывали глаза. А мертвых выбрасывали в овраг за домом. Прямо из окна. Всех выбрасывали, потому что живыми от Саенко не уходили… Это что, тоже вина Сталина?! Нет! — ответил он сам себе. — Я узнал об этом гораздо позже. И не одобрил… А письма Владимира Галактионовича Короленко, посланные Луначарскому, читали?

— Да, изданные в Париже, если не ошибаюсь, в двадцать втором году.

— Знаете, что ни на одно из писем Луначарский так и не ответил? Уклонялся. А почему? Правду ведь писал Короленко, обвиняющую правду. О том, как чекисты расстреливали людей в административном порядке, без суда, как убивали прямо на улице, на глазах жителей, а собаки лизали вытекавшую кровь… Разве Сталин допускал когда-нибудь такое гнусное безобразие?! резким движением он расстегнул ворот, едва не оторвав пуговицу. Обязательная регистрация в ВЧК всех царских офицеров, их уничтожение или высылка, это что — Сталин?.. Никакого отношения! А вспомните, как Троцкий добивался, чтобы в нашей стране был сохранен военный коммунизм, ратовал за трудовые округа наравне с военными, чтобы рабочие и крестьяне трудились под надзором надсмотрщиков, словно рабы, обогащая правителей?! Добиться этого можно было только одним путем — подавив сопротивление всех недовольных.