Глинка - Успенский Всеволод Васильевич - Страница 16

Глава V

Приехав в Петербург в 1824 году, Глинка по-прежнему поселился в Коломне. Но в этот приезд он не сразу освоился в городе. Дворцы и гранитные набережные петровской столицы были как будто все те же, а воздух уже стал другим.

Покуда Глинка жил в Новоспасском, столичное общество изменилось – распалось на два лагеря. В одном жили праздной и легкомысленной жизнью, бездумно приспособляясь к тому, что диктовалось правительством Александра; в другом шла незримая глазу таинственная работа патриотической и свободолюбивой мысли. Дворянская оппозиция за два года не только окрепла, она втихомолку подготовляла политический переворот. Тайные общества, разветвившиеся по всей России, один из центров имели в столице. Их члены, в огромном своем большинстве, были так же, как и Глинка, светские люди. Они собирались для задушевных и острых споров о политическом положении государства то на Фонтанке, в доме вдовы Муравьевой, то у Ильи Долгорукого. Члены обществ появлялись во всех петербургских гостиных, их можно было увидеть в театре и на концерте, везде. От них исходили те настроения, менявшие всю атмосферу в столице, которые сразу же по приезде почувствовал Глинка. Как раз в это время руководители тайных обществ Пестель и Муравьев обдумывали свои политические программы. Пушкин тогда был еще в ссылке. Поэт Рылеев[57], выступивший четыре года назад с сатирой «К временщику», издавал с Бестужевым альманах «Полярная звезда» и печатал свои «Думы».

Многие из бывших пансионеров принадлежали к кругам, весьма близким к будущим декабристам. Зерна тех взглядов и убеждений, которые исповедовали декабристы, их отношение к русскому обществу, правительству и царю запали в сознание Глинки еще в пансионские годы. Эти взгляды были ему не только знакомы, он их разделял.

Вернувшись в столицу, Глинка прежде всего разыскал своих музыкальных друзей. Затем, уступая просьбам родных, постарался поступить на службу.

С помощью родственников служба нашлась. Он был принят секретарем в Совет путей сообщения. Неожиданная должность ввела молодого Глинку в новый круг светских знакомств. Он познакомился с сыном правителя канцелярии Константином Бахтуриным[58]. Считая себя настоящим поэтом, Бахтурин довольно бойко писал слова для романсов. Между поэтом и музыкантом возникла дружба, основанная, как им казалось тогда, на общих творческих интересах.

Глинка стал появляться в салоне графини Сиверс, где музицировали и пели, в гостиной княгини Хованской, где развлекались музыкой, в доме известного богача Демидова, где музыкой занимались серьезней.

Здесь Глинка встречался с людьми, которые хотя не блистали образованием, но умели казаться умнее и содержательнее, чем были на самом деле. Все они увлекались музыкой; увлекаться музыкой в свете считалось модным. Графиня Сиверс владела приятным сопрано, Елена Демидова – сильным и звучным контральто. Ее называли первой из светских певиц.

В этом обществе Глинка был принят и как артист, и как равноправный член. Там, где другие артисты, как Майер и Бем, чувствовали себя на унизительном положении полуслуг, он был своим человеком. Воспитанный, образованный, остроумный, умеющий говорить на четырех языках и рисовать барышням в альбом швейцарские хижины, Глинка и сам не заметил того, как завоевал репутацию доброго малого.

Музыка ограждала Глинку от излишнего увлечения светскими успехами. Квартеты, симфонии Гайдна, Моцарта и Бетховена, которые Глинка разыгрывал в четыре руки с венской пианисткой Лигле, учившей музыке в доме Хованской, у Демидовых, оберегали его от соблазнов любительства.

Он продолжал свои занятия композицией: сочинил первую часть сонаты для фортепиано и альта. Вторую часть – адажио он написал позднее, последнюю так и не закончил. Но тему этой последней части в русском народном вкусе Глинка использовал в другом произведении. Тогда же из общих занятий с молодым Бахтуриным возник и первый романс «Моя арфа». Следуя моде, Глинка написал этот романс в «жестоком», как говорили тогда, то есть чувствительном роде. С обычной серьезностью и строгими требованиями к себе Глинка решил, что писать для голоса невозможно, не зная вокальной техники исполнения. Чтобы писать для голоса хорошо, следует самому быть певцом. Эта мысль побудила Глинку познакомиться с итальянцем Беллони и начать учиться пению.

Голос у Глинки был неразработан. Немного сиплый, несколько в нос, ни тенор, ни баритон. Даже при абсолютном слухе, от непривычки слушать себя Глинка подчас фальшивил. Прирожденная музыкальность, чуткость и артистичность со временем придали пению Глинки редкую выразительность.

В свете никто не подозревал, сколько труда и упорства вкладывал Глинка в занятия пением и композицией. Сомнения и муки, искания и недовольство собой, бесчисленные помарки на нотах, отчаяние были известны только Якову Нетоеву, бессменному свидетелю упорного труда. Бывало всю ночь, при задернутых шторах и при свечах, Глинка расхаживал по комнате от угла до угла, ненадолго присаживался к роялю, потом обрывал игру и снова шагал по комнате. Яков варил ему кофе, чинил перо, подавал нотную бумагу. Потом садился на стул в уголку и, покуда не одолевала дремота, слушал, как играет барин.

Бессонная ночь не мешала Глинке на следующий день появляться в свете. Строго одетый и внешне спокойный, композитор садился за фортепиано. Бледность лица и лихорадочный блеск глаз приписывали мгновенному действию вдохновения. Все удивлялись, как легко и свободно творит мосье Глинка. Плоды его долгих трудов всегда принимались за яркий экспромт, за фейерверк мгновенной импровизации. Глинка действительно был превосходный импровизатор, но и в основе импровизации его лежала долгая, упорная работа. Сам Глинка часто говаривал, что труд художника должен оставаться незаметным для публики.

Чем сильнее поглощала Глинку творческая работа, чем глубже он вдумывался в свои занятия, тем яснее он сознавал, что светское музицирование совсем не искусство, а только развлечение. В кругу его светских знакомых не с кем было поделиться сокровенными мыслями, некому было доверить сомнения, замыслы и мечты.

Он принялся читать журналы и альманахи, в которых затрагивались общие вопросы искусства, эстетики. В журналах и в альманахах тогда толковали о романтизме, в нем видели главное направление поэзии и искусства. Но после пушкинских южных поэм – «Кавказского пленника» и «Бахчисарайского фонтана» единства во взглядах на романтизм не было никакого. Никто не знал точно, что именно называется романтизмом, судили каждый по-своему. В определениях намечалось, однако, два направления романтизма. Издатель «Полярной звезды» Александр Бестужев[59], служивший в одной канцелярии с Глинкой в Совете путей сообщения – задорный, совсем молодой человек, – жестоко критиковал романтизм Жуковского, еще так недавно признанный всеми за лучшее направление в поэзии. Бестужева поддерживал Кюхельбекер, уже возвратившийся в Петербург и издававший свой альманах – «Мнемозину». Сущность их замечаний в адрес Жуковского сводилась к упрекам в отходе поэта от жизни в мир выдуманной средневековой тематики, мистики, чертовщины. Но толки о романтизме были неотделимы от споров по поводу народности. Бестужев и Кюхельбекер, Сомов и Федор Глинка, – приверженцы новой, бунтарской струи в романтизме, едко высмеивали писателей, стремившихся подражать иностранным, чужим образцам, поэтов, сначала вздыхавших по-стерновски, потом любезничавших по-французски и под конец залезших в тридесятую даль по-немецки. Бестужев прямо ставил вопрос о создании русской национальной литературы, свободной о г подражаний западным образцам. Товарищ его по изданию «Полярной звезды» Кондратий Федорович Рылеев еще яснее высказал ту же мысль, назвав подражательность «веригами чуждых мнений».