Записки старого петербуржца - Успенский Лев Васильевич - Страница 99

Мы проехали эти места, а перед нами, еще на километры вперед, убегало то же самое городское многоэтажье — кипящее, живое, пестрое, грохочущее и сверкающее… Какая там окраина, друзья мои!

Мы доехали до конца Московского проспекта как раз в тот миг, когда я уже подумал, что, может быть, у него и вовсе нет конца, что так, «вдоль меридиана», он и тянется от полюса до полюса: десятый километр от центра, двенадцатый, тринадцатый… Где же предел?

А дальше, свернув с этой прямолинейной магистрали, мы на нашей «машине времени» полетели странным извилистым путем — то как бы выныривая в сегодняшний день, то оказываясь в далеком (таком далеком, что я и вообразить себе не мог до этого дня, что оно где-либо еще сохранилось) прошлом, то вдруг словно бы повисая над завтрашним днем Ленинграда.

Если прочертить трассу нашей поездки на плане города, она выглядела бы довольно просто. Мы описали по нему огромный круг — через Московский, Невский, Охтинский районы, через Гражданку, сквозь старую Сосновку, по дальним частям Выборгской стороны и снова в Центр, на Петроградскую, на Адмиралтейский остров… Чего проще?

В натуре же это выглядело так.

Огромная машина, тяжело переваливаясь с борта на борт, с трудом пробирается по грязным, узким, кривым закоулкам, где-то между путями Витебской и Московской железных дорог… Справа и слева — деревянные заборы, кирпичные Стенки. Слева и справа — тоже деревянные, жалкие, порой даже бревенчатые лачуги.

Одноэтажная покосившаяся развалюха… Наполовину разобранный забор окружает «садик», в котором из вешней воды торчит оглоданная временем кривая рябинка. Над прохудившейся десятилетия назад крышей нависла еще не раскрывшая почек тощая береза, а в ледяной весенней воде канавы, покрытой радужной пленкой мазута, полощется одна-единственная, неведомо откуда взявшаяся утка…

И это — у нас, в Ленинграде? В жизни не видел тут ничего подобного! Это похоже, если уж на то пошло, на окраины гоголевских городишек, на задворки городков Окуровых… Что-то непреодолимо уездное, что-то неимоверно давно прошедшее…

Неужели такое было в Петербурге и неужели остатки этого «такого» дожили до наших дней?

И внезапно — резкий поворот, автобус как бы кидается вперед, и сквозь ветровое стекло открывается перед нами свежезаасфальтированная ширь проспекта, уходящего куда-то «в плюс бесконечность». Колоссальные дома высятся на обеих сторонах. Сияют под солнцем широкие, как в светлом сне, витрины нижних, торговых этажей. Бесчисленные машины мчатся нам вослед и нам навстречу. Горят огни светофоров. Вдоль тротуаров важно следуют вдаль троллейбусы. И надо всем этим вздымается горбатая эстакада нового, широчайшего моста через Неву… Тут же, в двухстах метрах от той кривой яблоньки и грязной утки в канаве!..

Так в горах: стоишь на снежной поляне, обдуваемый пронизывающим ветром, и прямо под собой видишь в нескольких сотнях метров ниже дубовые рощи, а там уже — цветущие магнолии, а дальше, на горизонте, — но тоже тут же, совсем рядом, — синее море и пляж, где купаются и загорают, где едят мороженое и пьют воду со льдом, пока ты здесь дрогнешь на морозном ветру…

Еще пять минут — и тот проект как ветром сдуло. Мы — среди поля боя. Здесь еще нет населенных домов, но в перспективу уходят, как стадо мастодонтов, шеренги начатых корпусов; не одного — десяток направо, два десятка влево.

Среди плоского «подпетербургского» пригородного болота можно, внимательно всматриваясь, прочесть как бы набросок первого чертежа — еще не градостроительные, еще пока только «геодезические» линии вешек по трассам будущих улиц, пересекаемые высоковольтными передачами, подъездными рельсовыми путями, только что проложенными и уже многострадальными дорогами-времянками. Пусто…

Как пусто?! Здесь уже сотни трехтонок, пятитонок, полутонок, МАЗов и ЯЗов; самосвалы, бульдозеры… Они движутся туда и сюда, останавливаются, сваливают на землю титанические кольца бетонных труб канализации, великанские катушки смоленого кабеля, тысячи тонн желтого, как охра, песка, гравия, камня… А на краю дороги, под столбом, неотличимым от простого телеграфного, но увенчанным железным кронштейном с лампой на нем, стоит небольшая очередь.

Над очередью, скрипя и мотаясь на ветру, висит уже остановочная «автобусная» табличка. И забрызганный грязью — желтой, не городской, глиной — серый слон-автобус косо тормозит у этого столба, и одни люди садятся, другие выходят так уверенно и спокойно, как будто они и от начала времен выходили и садились тут, «средь топи блат». Вот разве что номер маршрута какой-то никогда мной доныне не виданный, не то 452-й, не то 375-й… «А куда он идет, товарищи?» Он идет, судя по всему, прямо в будущее…

На всем протяжении нашего пути между населением нашего автобуса — архитекторами и писателями, актерами и художниками — шли непрерывные и неустанные споры… Хотите — дискуссии. Хотите — перепалки. Расстановка сил определилась скоро; выявились две противоборствующие стороны. И две причины, два повода для несогласий.

Одна сторона считала, что то колоссальное преобразование лика Ленинграда, о котором мы раньше знали по печати, по газетам и докладам, а сегодня увидели воочию, идет в общем правильно и в нужном направлении…

Мы строим, строим много, очень много. Это помогает городу решить одну из насущнейших проблем человеческого существования — проблему крыши над головой, проблему жилья. И не просто жилья, а жилья человеческого. Квартиры, большой или маленькой квартиры для каждой семьи. Эти товарищи с гордостью и удовлетворением показывали нам на неисчислимое множество не отдельных новых домов, — новых кварталов, новых микрорайонов в новых больших районах, созданных за последние несколько лет и непрерывно создающихся с каждым новым годом. Они прикидывали, какое множество счастливцев благодаря этим стройкам впервые в жизни оказались вкушающими блаженство своего очага. Они бросались миллионами квадратных метров, тысячами и десятками тысяч квартир, тысячами возведенных жилых строений.

И им нельзя было отказать в законности их восторгов. Все это — и миллионы метров площади, и десятки, а может быть и сотни, тысяч осчастливленных — все было налицо, ничего нельзя было отрицать.

Но другая сторона пожимала плечами. Новые районы, а вокруг них — озера талой воды, впору брести к поездам в охотничьих сапогах выше колена! И — ползут, бредут — полюбуйтесь… Миллионный метраж площади — а где проложенные к домам асфальтовые подходы, где законченная еще до закладки фундамента канализационная и водопроводная сеть? Два, пять, десять, пятнадцать вновь сооруженных колоссальных жилищных комплексов? Ну так почему же дома повсюду так удручающе скучно похожи один на другой? Почему они торчат как редкие зубы, отделенные, гнездо от гнезда, пространствами первозданных пустырей? Неужели нельзя, кроме «площади», подумать и об удобстве, о других насущных — так сказать, «сверхплощадных» — потребностях человека, новосела? Неужели нет причин позаботиться о том, чтобы новые стройки были не только вместительны, но и красивы? Товарищи, ведь вы перестраиваете не безымянный город, не «населенный пункт Эн», — Ленинград! «А сколько, скажите, пожалуйста, в этих сотнях готовых домов работающих телефонов?» «А автоматы — есть?»

Обнаружилась и другая причина несогласий.

Город бурно, неслыханными темпами, в необыкновенных масштабах растет. Новому нужно место для роста и развития. Из физики известно, что два разных тела не могут занимать одно и то же пространство. Когда рождается новое, старое должно отступать, а для старого города это «отступать» означает — уничтожаться, заменяясь новым. Но ведь мы — опять, и еще раз, — имеем дело не с «городом вообще»; перед нами — Ленинград! «Осьмое чудо света». Чудо архитектурное. Чудо — культурное. И в то же время — как бы живое существо, гигантский, горячо любимый миллионами людей город-индивидуум!

Каждому понятно, что этот «индивидуум» — живой. Немыслимо искусственно задерживать его на какой-то идеальной ступени развития, как нельзя родителям, умиленным детскими платьицами сына или дочки, продолжать на подростка и на девушку надевать все те же младенческие рубашонки и милые тряпочки. Нельзя превращать бурно живущий город в некое подобие японской карликовой сосны или дубка.