Записки старого петербуржца - Успенский Лев Васильевич - Страница 62

После Февраля она сразу же ушла с работы, и вот почему. В тот день, когда патронный забастовал, плюя на угрозы генерала Хабалова, «нянина Леля», которую нельзя было причислить к сознательной прослойке рабочих, но которая очень дорожила своей принадлежностью к питерскому пролетариату, решила все же, что ей теперь, по слабости телесной, ничего другого не остается, как отправиться домой, на «Серьговскую, тридцать четыре», где она десятки лег снимала «угол».

Не тут-то, однако, было. На заводском дворе уже начался митинг; толпа, охваченная бурным порывом, решила идти по Выборгской, снимать с работы другие заводы.

Елена Петрова, маленькая, слабая, беспомощная, была захвачена этим движением, оказалась в самом его центре, в самой гуще рабочих рядов, и, волею или неволею, отправилась «делать революцию».

Она ходила на «Русский Рено», потом на «Русский дизель». «Все кричали „Долой царя!“ — и я кричала». Она митинговала перед казармами Московского полка, и солдаты вышли на улицу… Она шла по Сампсониевскому под красными флагами, с пением революционных песен и у Сампсониевской церкви снимала с чердака «фараонов с пулеметами»… «Да ведь все пели „Вихри враждебные“, ну и я пела… Как все, так и я!..» Это она «сняла с работы» рабочих и Лесснера и Кенига, что в Сахарном переулке, и потом, сверкая глазами, рассказывала, как все это выходило дружно, без сучка и задоринки, по-рабочему.

К вечеру того февральского дня она с другими добралась наконец до Литейного моста. Близко уже до «Серьговской, тридцать четыре»… Но за мостом очень страшно пылал Окружной суд, слышалось «самое пальбище»… Леля свернула вправо и прибыла к нам на Зверинскую.

И в последующие месяцы, чуть только в городе начинало пахнуть порохом, «Леля нянина», низенькая, переваливающаяся уточкой, в черной косынке летом, в пуховом платке ближе к осени, звонила в нашу квартиру… «Ну, принимайте гостью, — неизменно говорила она из последних сил, — попала на самое на пальбище!»

И впрямь, сутки, не позже двух суток спустя что-нибудь да начиналось… «Ну, Леля пришла, жди теперь заварухи», — говорили у нас.

Первое, что мы увидели в тот день, войдя в нашу прихожую, была «нянина Леля»: она сидела на диване в темной нише, и видно было, что не собиралась оттуда уходить.

— Ну вот… — невольно сказал я Шонину, и сам засмеялся: — А ты говоришь: «Ничего не произойдет».

Анекдот? Ну, конечно, пожалуй что и анекдот. Но я никак не могу обойти в этом рассказе «нянину Лелю». Кто знает: если бы не ее появление, — возможно, я бы спокойно проспал у себя в постели ночь на 26 октября 1917 года.

Мы не спеша перешли через Малую Неву. Все было как всегда; только движения на улицах и на Биржевом мосту, может быть, немножко поменьше. Только встречные — одни иронически, другие сердито, третьи с пустым интересом — окидывали нас взглядами: у нас был комиссарский вид; на обоих довольно потертые кожаные куртки, на мне — коричневая, на Шонине — черная. На ногах шерстяные обмотки; на головах полувоенные защитные фуражечки: в гимназиях уже третью зиму преподавали вместо гимнастики «военный строй», и нас одевали этакими полуофицериками… Ну, может быть, чувствовалось еще одно: публика «почище» явно торопилась по домам, но, пожалуй, не от высокого предчувствия, а по горькому практическому опыту: мог остановиться транспорт, могли развести мосты.

Я не скажу, в котором часу нас задержали на самом горбу Дворцового моста. Мост в этот миг не был разведен, но его, как раз поперек разводной части, перегородил патруль — цепочка людей с винтовками. Это были не моряки, не красногвардейцы, а обычные ополченцы, «солдатики», с ногами, «кое да чим» заболтанными поверх грубых канадских ботинок; одни — в фуражках, другие — в вытертых папашках на головах. Если бы мы наткнулись на мосту на флотскую или красногвардейскую охрану, наш демарш тут же и кончился бы: ни те, ни другие шутить не любила, и нас преспокойно послали бы в лучшем случае к папам-мамам. Ближний ополченец поднял руку.

— Постой, мальцы! — по-домашнему окликнул нас он. — Бумаги есть? Пячать-подпись есть?

По нашему пониманию, печатей-подписей у нас не было. Но я машинально полез во внутренний карман за гимназическим билетом. А вместе с билетом вынулся довольно большой лист — четвертное свидетельство гимназии Мая: графы — так, графы — эдак; подпись «классный наставник В. Краснов» и большая круглая гимназическая печать под нею.

В мыслях у меня не было выдать эту грамоту за пропуск. Но подошедший к нам второй ополченец, помоложе, деликатно взял ее за уголок.

— Так… — пригляделся он к незнакомой бумаге. — Все понятно. Подпись-печать имеется. Ступайте, коли надо. Тольки — быстро: левым плечом вперед. Он — туды…

И мы пошли с Васильевского острова на Адмиралтейский.

Мы шагали по новенькому Дворцовому мосту. Он был сравнительно недавно открыт для движения; внизу, между Ростральных колонн, еще не было разобрано нагромождение гранитных глыб, оставшихся от стройки (некоторое время спустя они пошли на сооружение на Марсовом поле памятника погибшим за Революцию); на разводной части перила были временными, деревянными, выкрашенными в серо-голубую краску…

Справа на свинцовой, хотя и спокойной Неве темнел другой мост, Николаевский. Он не походил на нынешний мост Лейтенанта Шмидта: он разводился не посредине, а у правого, василеостровского берега этакой вилкой, в две стороны. У начала вилки, среди моста, выносилась маленькая часовенка…

За мостом, над Горным институтом, над корпусами Балтийского завода, спускалось в низкие тучи солнце; небольшие окна в облаках горели сумрачно, уже красным по сизому. И, перечеркивая эти куски заката, из-за моста поднимались одна за другой три высокие цилиндрические трубы, а еще выше труб — две тонкие мачты. Мы, гимназисты, знали уже, что это «Аврора» — один из ветеранов Балтийского флота постройки 1896 года, участница японской войны, Цусимы. Но зачем она тут — мы не знали.

Мы спускались с моста вниз.

Теперь мне представляется, что можно было заметить некий рубеж, известное разграничение сил там, внизу. На набережной у дворца, перед его Иорданским подъездом, двигались серые шинели. Серые шинели двигались и на другой набережной, между крыльями захаровского чуда — Адмиралтейства. Против руин недавно сгоревшего незлобинского театра. Против памятника Петру Первому. За садиком, теперь — густым и разросшимся, а в те дни — совсем еще молодым, низкорослым. Но ото были совершенно разные «серые шинели»: там, у Зимнего, — прямые, строгого покроя, юнкерские, с квадратными плечами, с четкими хлястиками и модными разрезами внизу — благородные дворянские, офицерские, пусть по военному времени из «солдатского» сукна пошитые, шипели; тут, на Адмиралтейской стороне, — совсем другие, побывавшие под дождями и снегами, сто раз переходившие с одних плеч на другие, обвисшие, обмякшие, никогда не имевшие никакого «покроя». Просто солдатские… Кислая шерсть! Без какой бы то ни было бравости, но крепко заквашенная, кровью пропитанная, страстной ненавистью просмоленная кислая шерсть… И среди них тут — не на той стороне — черные осенние пальто, какие-то коротенькие гражданские камзольчики, кепки, скороходовские ботинки и сапоги с голенищами… Сотни, тысячи… И у каждого — винтовка за плечами. Красногвардейцы!..

Теперь-то я знаю, что к этому времени силы Октября уже обложили резиденцию «временных» со всех сторон… Может быть, именно поэтому мне так четко представляется подобное расслоение? Уловили ли мы его тогда? Не ручаюсь…

Но помню, что невысокий человек в кепке и русских сапогах, хмуро взглянув на нас, издали махнул, не без некоторой нетерпеливости, рукой: «Куда, мол, прете, молокососы? Валите направо…»

Я помню, как и там, на Адмиралтейской набережной, накоплявшиеся все в большем множестве люди посматривали на нас не то с досадой, не то с вопросом — что за типы, чего им тут понадобилось? За нами с моста спускались еще какие-то женщины; кто-то вел ребенка; сердито понося всех и вся, прыгал на костыле инвалид с болтающимся на засаленной ленточке беленьким «Георгием»… Никто не остановил нас. Мы прошли до Замятина переулка и удалились от центра событий.