Мать моя — колдунья или шлюха - Успенская Татьяна - Страница 4

— Драматическая история. Как же ты настрадалась!

— Знаешь… порой жить невмоготу, когда раздирают тебя изнутри. Я бьюсь с сатаной изо всех сил. Вот и сейчас… и жалко мне сына, а не могу… должна мучить. Я сама мучаюсь, я сильно мучаюсь, во мне — поле битвы, — повторила она другими словами. — Иногда удаётся победить себя, но часто не могу с собой справиться.

— У тебя дурно с логикой, — снова сказал Неудачник. — Твоей логики я не понимаю. Почему «должна» мучить его, если ты хочешь попасть ближе к Богу?

— Уничтожит меня сатана, Павел. Изнутри сожжёт!

Ничего не сказал Павел. Пошёл к двери.

— Ключ-то возьми, — тихо сказала мать, и в её голосе я уловил просящие нотки.

4

На следующий вечер к матери пришёл другой мужчина.

Но не сразу я услышал его.

Сидел в своей комнате на кровати, сжимал в руках утёнка и видел перед собой Котика и его мать.

Котик — мальчик из моей группы в детском саду. Я всегда оказываюсь рядом с ним в раздевалке. Он — с картинки: щёки сдобны, глаза — как нарисованы, брови густы, губы красны. На него не только я, все любят смотреть.

Мама у него — худющая и на всё соглашается. А соглашаться ей приходится часто, потому что Котик, лишь увидит её, начинает что-то требовать у неё: «модель самолёта или корабля», «марки», «мяч», коньки». Как только он может придумать столько просьб?! И как же ей не соглашаться? Он словно ждёт, чтобы она сказала «нет», потому что тогда он начинает шипеть: «Я никуда не пойду», «Одеваться не буду», «Видеть тебя не желаю», «Иди домой одна»…

Изучил я за три года весь набор подобных его шипений и каждое слово его матери: «Ну, прости, Котик», «Потерпи до завтра, мне было очень некогда, много работы», «Прошу тебя, одевайся», «Прошу тебя, позволь, я одену тебя», «Котик, маленький мой, нам пора. Папа вернётся, а у меня обед не готов».

Обычно я делаю вид, что не могу завязать ботинок и застегнуть пуговицы, а сам вбираю в себя её слова: «Маленький мой», «Прошу тебя», «Потерпи до завтра». Ласковый звон их прикладываю к себе. Так просто: не Котик — я, не Котикова мать говорит — моя.

Сегодня Котик встретил мать словами: «Ты купила машину?», а когда она ответила «нет», упал на спину и стал бить воздух руками и ногами.

Сейчас я вопьюсь в него ногтями и зубами, оттащу его и себя подставлю под тёплый душ её слов!

И в тот миг, когда он забарабанил по матери своими острыми кулачками, я кинулся к Котику, оттащил от неё, обхватил её. Но она тут же оторвала меня от себя:

— Ты зачем Котика бьёшь? Недозастегнувшись и недозавязав ботинок, я выбежал из детского сада во двор.

— Как я жил? — услышал я незнакомый голос. — Я хочу прожить несколько жизней.

— Меняешь профессии, женщин, места работы?

Едва различаю слова матери, но тон настораживает: нравится ей этот мужчина. Его голос и меня ловит в свои сети.

— Иду к своей цели.

Гость навис над столом, большущий. Но он не опасен, он — во власти матери. Как и я. Из-под копны чёрных волос смотрит на неё. Я знаю этот взгляд. Он — желание. «Твоё желание затмевает твой разум», — кому-то когда-то сказала мать. Сейчас таких слов она не говорит.

— Число «три» определило мою жизнь, как в сказке, — три дороги. Жизни считаю по работе. Сменил их три. Это совпало с браками — я был женат три раза. Жильё тоже менял трижды. Совсем разные жизни.

— Ты доволен ими?

— Нет, конечно. Мне всегда чего-то не хватает. Живу с третьей женой плохо, часто езжу то к первой, то ко второй.

— А они так и не вышли замуж? Он качает головой.

— Меня любят.

— И ты с ними близок?

— Да они уже старые!

— Старые?! Разве сорок лет и тридцать пять — старость?

— Откуда ты знаешь, сколько им лет?

Почему так упорно я стремлюсь проникнуть в жизнь матери? Вместо сказок, вместо игр с детьми — мать. А я — вещь в доме, как тахта, шкаф… только меня приходится время от времени кормить. Правда, с трёх лет я кормлю себя сам. Когда матери нет дома, открываю холодильник, все кухонные шкафы и ищу еду. Как мышь, сгрызаю всё, что можно сгрызть: остатки от приношений гостей, чёрствый кусок хлеба, крупу, завалявшуюся макаронину, засохший сыр. Мать редко покупает продукты. А гости, как правило, приносят не еду, а торты и конфеты… Мать — тощая, ест мало. Но, наверное, всё-таки больше меня: по-видимому, перехватывает там, где бывает. Где? Как я хочу узнать это!

Я хочу знать о ней всё, каждую мелочь.

Сегодня она — в затруднении. Многое ей не нравится в госте, многое нравится.

— Если разойдёшься с третьей женой, и к ней будешь ездить, как к первым двум?

— Конечно. Я очень привязчивый. Я — жадный, не могу никого потерять из тех, кого имел.

— Зачем же цепляешься к каждому её слову? — спрашивает мать нерешительно.

— Откуда ты знаешь, что цепляюсь?

— Хотя нет, ты боишься её. Ты сильно боишься её. Почему?

Он смотрит на неё удивлённо:

— Откуда ты знаешь, что боюсь?

— Расскажи подробно… — приказывает она.

— Зачем тебе? Похоже, ты и так всё знаешь.

— Хочу понять, что ты знаешь о своей жизни.

— То же, что и ты, ты сказала всё, как оно есть.

— Нет. Мы видим её по-разному. — Мать включает музыку.

Музыка её — странная. Вода шумит, птицы поют, свистят. Ритм — мой пульс.

И гость, видно, тоже подпадает под власть этой музыки.

— Твоё отношение ко мне я понял. Ты видишь меня эгоистом: ни с кем не считаюсь, везде хочу быть первым, единственным, а женщине отвожу роль низшую, заставляю служить себе. А ведь ты права, всё так и шло в моей жизни. И при этом я был о себе самого лучшего мнения! Что ты делаешь со мной? Зачем выворачиваешь наизнанку? — Он помолчал и уже другим тоном продолжал: — Первая жизнь: хорошая диссертация, а немного позже — четыре человека в моём распоряжении, делают, что скажу я. Странно, раньше я не заметил бы, что хвастаюсь. Я часто хвастаюсь. — Он улыбнулся. — В диссертации я предложил допустить в государственный сектор частный. В те годы нельзя было и заикнуться об этом! Правда, я говорил не о нашей стране, о Китае. Мой руководитель списал крамольную идею на детскую наивность (был я тогда очень молод), затушил недовольство оппонентов — внушил им, что из архива диссертация на свет Божий не вылезет. Чтобы ты поняла, каков я… школу закончил в пятнадцать, университет за три года, а диссертацию написал за год. Ох, опять я хвастаюсь!

— Да, — подтвердила мать.

Не хочу видеть закаменевшей материной спины!

— На работе мне тоже повезло. В тот год выдвигали молодых, и я сразу оказался в начальниках. Конечно, о том, что моей диссертации нужно навеки остаться в архиве, позабыл, на её основе я со своими людьми разработал проект. Теперь говорилось в нём уже не о Китае, а о нашей стране. Я всё тщательно продумал, всё предусмотрел. Экономика изменилась бы постепенно, и краха страны, с обнищанием и гибелью массы людей, не случилось бы — мягко переплыли бы в благоденствие. Совместили бы в своей стране лучшее разных экономических структур. Но мой новый начальник вовсе не походил на руководителя диссертации.

— Тебя выгнали с работы? Ты стал голодать? — Мать подалась к нему. Чего-то она ждала от него. Чего?

— Как ни странно, из партии не выгнали, в вышестоящие инстанции не сообщили — сора из избы не вынесли.

— Что было дальше? Он пожал плечами.

— Предложили уйти по собственному желанию, и я оказался в заштатном отделе скромного экономического института.

— Так ли тебе плохо было в твоём заштатном отделе?

Что-то не нравится матери в его рассказе. Что? Понять мешает музыка.

— Конечно, плохо. Никакой власти, никаких перспектив.

— Неправда, тебе дали людей и почти сразу стали продвигать по службе.

— Откуда ты знаешь? А может, ты работаешь в органах?

Она — на качелях, моя мать: он не нравится ей, и её влечёт к нему.

— И власть ты имел. И быстро защитил докторскую. Но ты бросил жену, мать твоего сына, она так любила тебя!