Королеву играет свита - Успенская Светлана Александровна - Страница 58

Глава 9

Ноздри раздирает резкий навязчивый запах. Он заползает в мозг, выталкивает сознание из теплой баюкающей тьмы, заставляя очнуться…

Сквозь смеженные ресницы Катя увидела кафельные стены, стеклянный шкаф, с лекарствами, белую фигуру врача, склонившегося в изголовье, и наконец поняла, что она попала в санчасть.

Звякнула ампула, игла мягко вошла под кожу. И сразу в голове прояснело, стало как-то равнодушно, весело, легко…

— Ожог второй степени, — распрямляясь, констатировал симпатичный черноусый врач и по-доброму оглядел ее. — Кто это тебя так?

Катя свесила ноги с кушетки и проговорила нарочито бодро:

— Куруху нам в камеру подсадили. Она чего-то вызверилась на меня, кровать подожгла.

— И ты за это ее зарезала? — усмехнулся врач.

— Зарезала? — испугалась Катя. Неужели она убила человека? Она никого не хотела убивать!

— Не волнуйся, только немного вспорола кожу. Я ей два шва наложил, через день будет бегать. А вот тебе могут еще один срок припаять, знаешь об этом?

— Но я не хотела! — Катя обидчиво вскинула большие темные глаза, один из которых заплыл багровой синевой. — Я ни в чем не виновата! Она сама…

Врач брякнул дверцей шкафа, загремел инструментами, собираясь обрабатывать рану;

— Тебе сколько лет? — спросил он дружески.

— Двадцать, — ответила Катя.

— А я думал, меньше.

Умелые пальцы осторожно прикоснулись к ране. Катя зашипела от боли.

Пока доктор обрабатывал рану, она исподтишка разглядывала его. У него были изящные усики, продолговатые библейские глаза, коренастая фигура в небрежно расстегнутом халате, из-под которого выглядывала яркая самопальная футболка с надписью «The love is life».

Кате он сразу понравился. Он был такой внимательный и чуткий…

Внезапно она почувствовала доверие к нему.

После обработки раны доктор насмешливо указал на кровоподтек под глазом:

— Ну и красавица!.. Ты хоть себя-то видела? Катя испуганно покосилась на стекло шкафа с лекарствами и увидела там свое отражение. Дикое помятое лицо, обгоревшие волосы на голове… Одежда вся в саже, местами тоже прогоревшая. И в довершение всего — огромный синяк под глазом. Эта мерзкая Фиса знает, куда бить!

— Тебя в больничку отправить или обратно в камеру пойдешь? — спросил врач. — Ничего такого страшного у тебя нет, надо только каждый день рану обрабатывать.

В больничку не советую — там сейчас твоя подруга-поджигательница отдыхает.

— Тогда в камеру, — решила Катя и добавила смущенно:

— Спасибо вам!

Но в камеру она не попала. Точнее, попала не сразу. Несколько дней ее продержали в карцере. Начальство решило перевести арестантку в другую камеру, но оказалось, что свободных мест нигде нет, и девушку вернули обратно, в родную двести восьмую.

В камеру она вошла точно в родной дом. Товарки встретили ее дружеским гулом. Только Свиря разобиженно ворчала:

— Ложку мою зачем взяла?.. Теперь опять новую точить. А вдруг заметят, отберут, мне же и попадет.

— Молодец, Артистка! — уважительно похвалила Муха. — Правильно ты эту куруху подрезала. Давно пора!

Кате была приятна неожиданная похвала камерной атаманши. Она села за стол и принялась оживленно рассказывать:

— В карцере, конечно, ужасно… Ни сесть, ни лечь целые сутки. Ноги адски отекают, желудок от сухого хлеба на части рвет… А доктор в больнице, девочки! Ой, мамочки, хорошенький!

— Расскажи-ка про него! — заинтересовалась Зинка, подсаживаясь поближе.

— У него усики, он такой добрый… Он сказал, что Фисе швы наложили, она сейчас в лазарете отлеживается.

— Он тебя раздевал, осматривал? Скажи! — не отставала Зинка.

— Фонендоскопом послушал, и все.

— —Ой, может, сказать, что у меня живот болит? мечтательно проговорила Зинка. — Пусть он меня тоже пощупает…

Камера грохнула дружным смехом. Только одна Свиря блеснула ревнивым взглядом на свою любовницу и насупилась.

— Пропишет он тебе влупидол с повторином по четыре дубинки в день, — мрачно пообещала она, и камера одобрительно захохотала.

Тем временем Муха взяла жестяную кружку и, подойдя к батарее, несколько раз стукнула ею по трубе. И сразу же откуда-то сверху послышался ответный звон.

Так начался разговор по тюремному телефону.

Для этого к батарее прижималась кружка вниз донышком, а к горлу кружки прикладывалось ухо. Собеседник в далекой камере делал то же самое. Сказанные в кружку слова разносились вверх по стояку, от камеры к камере, точно по внутреннему телефону.

— Это двести восьмая, — произнесла Муха в кружку. — У нас Фису-куруху одна первоходка, Артисткой прозывается, давеча порезала. Так что вы там поосторожнее с Фисой. Она скоро из больнички выйдет. Может, к вам посадят.

— Ничего, мы организуем ей теплый прием, — пообещал сверху гулкий голос.

Собеседники обменялись еще несколькими фразами, и связь прервалась.

Катя забралась на свою шконку и, коснувшись щекой подушки, блаженно улыбнулась. Наконец-то она дома!

Дни, оставшиеся до суда, прошли точно в бреду или в полусне. Отныне смыслом Катиной жизни стало не ожидание суда, не подготовка к нему или размышления о том, чем он закончится, не тревожное ожидание того, сколько ей добавят к сроку за нападение на Фису, и даже не раздумья, как дальше сложится ее жизнь. Теперь Катя ждала только одного — перевязки у доктора Родионова. Она летела к нему в кабинет, как на свидание.

Первой мыслью после пробуждения теперь было: «Перевязка!» Она просыпалась раньше всех, еще до принудительной трансляции гимна «Союз нерушимый» по радио в камере, еще до утренней проверки, шла умываться. При помощи расчески и воды она тщательно укладывала красиво подстриженные Зинкой (в прошлом она была парикмахершей) волосы и начинала, как говорится, наводить марафет.

Косметика в тюрьме не разрешалась, кроме помады, но женщины ухитрялись из подручных средств изготавливать самое необходимое. Из сухой палочки от чесночной головки после обгорания получался отличный карандаш для подводки глаз. Тушь для ресниц делали следующим образом: поджигались спички, а когда они сгорали дотла, их перемешивали с сахаром и крошками мыла, добавляли воду. Затем все это растирали, складывали в коробок — и получалась черная масса, почти неотличимая от настоящей «Ленинградской» туши. Тени для век делались из пропитанного синими чернилами зубного порошка, а побелка запросто шла вместо пудры. Румяна наводили свеклой, губы подкрашивали толченным с мылом карандашом.

Даже взгляд опытного косметолога не отличил бы на лице арестантки тюремный самопал от фирменной косметики.

На перевязку Катю собирали всей камерой. Подруги подвивали ей волосы, накручивая локоны на газетные листочки, одалживали свои лучшие вещи.

Припудривали известкой синяк, теперь отливавший болезненной желтизной. Надевали на шею — бусы, на запястья — браслеты, на пальцы — кольца, сплетенные из нанизанных на нитку яблочных семечек.

Бусы тоже делались руками тюремных умелиц. Сначала долго собирались семечки от яблок, сушились, потом нанизывались на суровую нитку. Получалась довольно красивая бисерная вязка, и даже в магазинах вряд ли можно было найти что-нибудь лучше этой тюремной бижутерии.

Первая половина дня, как кажется Кате, тянется бесконечно. Девушка ходит по камере, нервно обкусывая ноготь. Заслышав шаги дежурной по коридору, нетерпеливо бросается к двери — может, это за ней?

Зинка завистливо вздыхает, представляя, что ждет ее сокамерницу. Ей-то попасть на прием к обаятельному доктору никак не удается. Мешает ревнивая Свиря, мешает полное здоровье, мешают недоверчивые дежурные, отвечающие на ее жалобы равнодушным «перебьешься».

Долгие часы ожидания… Вот, наконец, приходит дежурная, беззлобно ворчит: «Намазалась, как шалава!» Видно, все знает и сочувствует узнице. Тоже женщина как-никак. Понимает, как в тюрьме тяжело без ласки, без любви…

Точно на крыльях Катя летит по узким коридорам, не замечая ни низких потолков, ни зарешеченных окон, ни дверей с замками.