Солдаты афганской войны - Бояркин Сергей - Страница 15

Еще днем я получил письмо из дома, но времени его прочитать пока не было, так как заступал в наряд по роте. Наконец, уже под вечер, улучив минутку, пока сменяемые дневальные сдавали наряд, я сел на табуретку в проходе между коек, вскрыл конверт и погрузился в чтение.

Рядом под руководством старшего сержанта Каратеева курки из соседнего взвода, что-то изготавливая, строгали доски. Я настолько увлекся, что не услышал, как Каратеев распорядился убрать образовавшийся в коридоре мусор. Курсантов рядом было много, около десяти, но все были при деле, и потому никто не бросился выполнять команду, как нас тому постоянно учили. Звание старшего сержанта не позволило Каратееву снизойти до повторения приказа. Взяв табурет, он с силой запустить его в моем направлении — поскольку я к тому же еще и сидел. Табуретка своим углом врезалась точно в мое колено. Ногу пронзила резкая боль. Я вскочил, спрятал письмо в карман и, превозмогая боль, заковылял за щеткой.

Через несколько минут порядок был наведен, и я встал у тумбочки дневального. Колено сразу же сильно опухло, перестало сгибаться и посинело, а при малейшей попытке опереться на ногу, в суставе возникала невыносимая острая боль. Заниматься уборкой в таком состоянии я не мог, и потому простоял целые сутки у тумбочки на одной ноге, придерживая другую на весу. Почти весь день кроме нас, курков заступивших в наряд, в казарме никого не было — с самого утра все ушли на стрельбы. К вечеру от изнывающего стояния на одной ноге и оттого, что совсем не спал, в голове начали происходить какие-то отклонения: в тиши казармы я стал замечать, как шероховатости краски на противоположной от меня стене начали оживать: возникали чудные цветные рисунки и образы, они изменялись и двигались. Так продолжалось пока мы ни сдали наряд.

Когда рота вернулась со стрельб, сержант Шлапаков, увидев как я волочу ногу, решил показать всему взводу на обозрение живого симулянта:

— Курсант Бояркин! Выйти из строя! — я вышел.

— Показывай, чего у тебя там. Давай! Давай!

Штаны пришлось спустить, и все увидели, что одно колено было чуть ли не вдвое толще другого. Шлапаков сразу понял, что дело серьезное и тут же отправил меня в полковой медпункт. Для меня это было полной неожиданностью. Я-то уже внутренне был готов к тому, что меня, как должно быть в таких случаях, окрестят шлангом и симулянтом, возможно накажут; со страхом подумывал о том, как мне придется бегать кроссы на одной ноге, а тут вдруг — направили на лечение! Душа пела, словно меня определили в санаторий, и я в приподнятом настроении заковылял в медпункт.

В тот день в медпункте проходили «курс лечения» около десяти воинов из нашего полка — в основном сачки из сержантского состава — те, кому даже курков гонять надоело. Навыдумывают себе болезни: «что-то живот болит» или «голова раскалывается», а сами на койках режутся в карты, травят анекдоты или просто бродят возле медпункта, предаваясь мечтам о доме.

Стоило мне лечь в постель, как я мгновенно отключился. Спал трое суток напролет, не считая того, что будили на осмотры и для приема пищи.

На утро четвертого дня я впервые почувствовал себя полностью выспавшимся. Открыв глаза, я все еще продолжал лежать в постели и думал. Только теперь я стал по-новому осознавать происходящее. Боже мой, куда же я попал, и кем я здесь стал. Еще три дня назад мне казалось вполне нормальным, что в меня швыряют табуретку из-за какой-то ерунды. У меня не было особого зла на Каратеева — в принципе таковым сержанту и положено быть — он был не хуже и не лучше других. Мне просто стало обидно за себя, что стал таким, каким стал, и главное, что угораздило сюда попасть по собственной воле, где за каких-то два месяца меня превратили в забитое, пугливое животное. Здесь я уже не был человеком — здесь я стал «телом», и любой сержант, который нередко был моложе меня на год, мог не церемонясь, меня окликнуть:

— Э-э, тело, бля-я! Сюда иди!

Но такие ошибки уже необратимы как и само время. Однажды сделанное — уже не вернуть и не переделать, и теперь мне придется допить эту горькую чашу до дна, до последней капли.

Я вспомнил чудесное студенческое время. Вспомнил двух Михаилов, учившихся со мной в одной группе на физфаке. Они оба были единственными студентами в группе, отслужившими срочную службу: один в Монголии рассекал на танке по пустыне Гоби, другой — был ракетчиком где-то на Востоке. Держались они между собой дружно, но как-то отдельно от всех остальных. Об армии Михаилы ничего не рассказывали и заговорили только однажды, как раз в день Советской Армии.

В тот день у нас проходил семинар по истории партии. Занятия с нами вела преподавательница лет пятидесяти. Она очень любила свой предмет, считая, что именно знание истории формирует правильное мировоззрение и воспитывает в нас настоящих патриотов. Студентов она уважала и строго не спрашивала за неготовность к уроку и даже за пропуски занятий. Она старалась интересно преподнести материал и тем самым пробудить в нас внутренний интерес к изучению истории. Хоть интерес к истории партии у нас никак не пробуждался, но семинары были довольно интересные, и было вполне позволительно высказывать свое мнение.

Преподавательница поздравила нас с праздником и стала говорить о наших Вооруженных Силах, об их славном прошлом и об их не менее славном настоящем, о том, как солдаты с гордостью несут свою службу на всех рубежах нашей необъятной страны.

— Да что вы говорите? — не удержался Михаил, который служил в Монголии. Лицо у него сделалось бледным, подбородок затрясся и, с трудом подбирая слова, он продолжил дрожащим от нахлынувших эмоций голосом: — Вы же ведь ничего не знаете об армии! Вы бы только видели, что там творится! Армия — это… — в эту секунду он даже был не в состоянии найти подходящего слова, — …это ТАКОЙ БАРДАК! — и, задыхаясь от возмущения, раздосадовано замолчал.

Второй Михаил, который сидел с ним за одной партой, с кривой улыбкой, в которой одновременно мешалась и презрение и насмешка над затронутой темой, добавил:

— Да чего там, все равно не поймете. Чтобы говорить об армии — надо там самому отслужить два года.

Преподавательница от такого поворота опешила. Она закачала головой и с нескрываемым возмущением высказала:

— Да разве можно так чернить нашу армию?! Не знаю, не знаю. Не все там, возможно, и хорошо, наверное, есть и плохое, как и везде в жизни, но все огульно ругать — разве так можно?

Но тогда меня нисколько не волновало, что творится в армии. Хоть я и плелся по успеваемости в хвосте, однако это обстоятельство ничуть не мешало мне в мечтах быть академиком с мировой известностью, а вот представить себя в кирзовых сапогах и пилотке — у меня никак не хватало силы воображения.

Умом Михаилы не блистали, но с каким упорством «грызли» науки! Они были настоящим образцом прилежания и усидчивости! На первом месте у них всегда были курсовые работы, а уж потом — все остальное. И я-то был не глупее их. И что мешало мне хорошо учиться? Эх! Сейчас бы в универ! Я бы учился с утра до ночи, и по выходным и по праздникам, а девушек бы вообще не замечал! Я бы подружился с четверками, да и не исключено, что с пятерками тоже, я бы узнал, как выглядит стипендия! Каким же я был тогда дураком, что так запросто пошел в армию! До чего же был прав Иванов Сергей, когда изворачивался от военкомата всеми силами и всеми немыслимыми способами, словно уже чуял, что его здесь ожидает.

…Но вот подошло время завтрака. Я встал с постели и заковылял в столовую. До этого мне еду каждый раз приносил дневальный и будил. Там за столиками уже сидели «хворые» сержанты. Стоило им меня заметить, как они оживились:

— О-о! Кто пожаловал! Ну и силен ты поспать! Никак сын пожарника! Мы уж думали, до самого дембеля тебя не распихать! Не слабо, не слабо!

— Слушай! Как ухитрился колено надуть? Ловко получилось! Что сделал? Давай, колись!

И я рассказал им все как было. Но сержанты почему-то сразу притихли, а один, не говоря ни слова, оделся и ушел. Через полчаса ко мне примчался Каратеев и, осмотрев мою ногу, покачал головой: