Слово - Уоллес Ирвин - Страница 7

— Да, с тобой тут ухохочешься, — Клер хмуро глянула на брата.

После чего она поспешила к окружной дорожке, ведущей меж рядами дубов к входу в больницу, а Ренделл, которому стало стыдно за то, что бросил камнем в стеклянный дворец сестры, поплелся за ней.

РЕНДЕЛЛ СИДЕЛ В ОТДЕЛЬНОЙ ПАЛАТЕ, куда уже час назад из отделения реанимации поместили его отца. Он сидел на стуле с неудобной прямой спинкой, над ним на полке стоял неподключенный телевизор, и на стенке висела обращенная к кровати сепия в рамке — репродукция изображения Христа. Сейчас, практически полностью лишенный эмоций, одна нога на другой, он почувствовал, что правая нога затекла, и сменил позу. Ренделл чувствовал себя уставшим, и еще ему страшно хотелось курить.

С огромным усилием он попытался включиться в суету, происходящую у отцовской кровати. Но взгляд его, как бы притягиваемый магнитом, возвращался к кислородной палатке и лежащему внутри, покрытому простыней телу.

Самым потрясающим и ужасным был первый взгляд на отца. Ренделл входил в палату, храня в памяти образ отца, оставшийся после того, когда виделся с ним в последний раз. Его отец, преподобный Натан Ренделл, оставался импозантной фигурой даже в свои семьдесят с лишним лет. В глазах сына он всегда представлялся личностью, не менее величественной, чем патриархи со страниц Исхода или Второзакония. Подобно Моисею в его последние годы «глаза его были незатуманены, и силы не отпускали его». Его буйные белоснежные волосы покрывали крутой лоб, у него было длинное, с правильными чертами, открытое, всепрощающее лицо со спокойными синими глазами; вот разве что нос был кривоват. Ренделл никогда не помнил отца без глубоких морщин, которые покрывали его лицо и сейчас, но они лишь придавали ему значительности, хотя сам он никогда не был авторитарным типом. Преподобный доктор Ренделл обладал чем-то неуловимым, его окружала некая аура трудноопределимая, но в чем-то очень личная, таинственная и мистическая, уверяющая вас в том, что ее обладатель один из избранных, находящихся в постоянной связи с Господом Нашим, Иисусом Христом, посвященных в Господню мудрость и намерения. Его прихожане — методисты, во всяком случае, некоторые, верили, будто их преподобный Натан Ренделл обладает этими достоинствами, а через них верили в него самого и его Бога.

Таким был витражный образ отца, с которым Ренделл вошел в палату, но сейчас представление это рассыпалось на глазах. То, что Ренделл видел за пологом кислородной палатки, было развалиной, издевкой над человеческим существом, нечто похожее на ссохшиеся и морщинистые головы египетских мумий или же чудовищные людские оболочки в Дахау. Блестящие белоснежные волосы посеклись, потускнели и сделались желтыми. Лишенные разума глаза были полуприкрыты пронизанными сосудами веками. С лица были стерты всяческие эмоции, оно было запавшим и тусклым. Дышалось старику с трудом, в груди что-то хрипело. Казалось, что из всех возможных мест на теле торчат иглы и трубки.

Для Ренделла было ужасным видеть этого близкого, родного ему по крови и плоти человека, на которого он так надеялся, которому так верил и любил — сейчас же вынужденного вести столь беспомощное, растительное существование.

Но через несколько минут Ренделл собрал всю волю в кулак; борясь со слезами, он уселся на стул и за целый час даже не шелохнулся. Возле кровати суетилась медсестра со славянскими чертами лица, возможно полячка, все время она была занята трубками, висящими на штативах сосудами и настенными графиками. Через какое-то время, Ренделл не мог сказать точно — минут через тридцать или что-то около того — в сопровождении личной медсестры пришел доктор Морис Оппенгеймер. Солидный, полный мужчина, уже переваливший за свои средние лета, двигался с отработанной легкостью и уверенностью. Ренделла он встретил скорым рукопожатием, словами сочувствия и обещанием вскоре сообщить о состоянии пациента.

Какое-то время Ренделл следил за тем, как врач обследует его отца, а потом, уже совершенно обессилев, он закрыл глаза и попытался вспомнить соответствующую обстоятельствам молитву. Но в голову пришло только «Отче наш иже еси на небеси, да святится имя Твое…», а больше ничего он вспомнить не мог. Его мысли, перебирающие события сегодняшнего дня, совершенно неожиданно остановились на фантастической груди его секретарши Ванды, после чего вернулись ко вчерашнему вечеру, когда он целовал совершенно реальные груди Дарлены, но потом, устыдившись, Ренделл заставил себя подумать об отце в его нынешнем состоянии. Он вспомнил, что в последний раз проведывал отца и мать два года назад, а перед тем не виделся с ними тоже целый год.

До сих пор еще он испытывал уколы чувств, сохранившихся после этих двух приездов: отец был им недоволен. преподобный не одобрял разбитое супружество сына, его стиль жизни, его цинизм и неверие.

Вспоминая отцовское недовольство Ренделл про себя попытался оправдаться: Да кто такой отец, чтобы осуждать его, если по всем стандартам общества, его отец был неудачником, а сам он добился успеха? Но потом он продолжил свои размышления: сам он добился всего лишь материального успеха, разве не правда? Его же отец применял к сыну совершенно иные мерки, которыми его преподобный отец привык мерить себя и всех других людей, и, согласно этим стандартам, выходило так, что сын его испытывает нужду. И Ренделл понимал это. У его отца была одна человеческая черта, которой не было у сына: вера. Его отец верил в Слово, а через него — в гуманность и значимость самой жизни. У его же сына такой крепкой и слепой веры не было.

Это так, папа, рассуждал Ренделл. Ты прав. Веры нет. Нет убеждений. Я ни во что не верю.

Да и как мог он верить в Доброго Боженьку? Само общество было беззаконным, лицемерным, прогнившим до мозга костей. Все люди — большинство из них — были хищниками, которые обязаны были таковыми оставаться, и тем самым выжить, либо же укрыться где-нибудь и тоже выжить. И человек уже никак не мог придумать себе сказочку о благословенных небесах над головой, равно как не надо было придумывать преисподнюю — она уже существовала на земле, с ее фальшивыми богами, способными превратить реальность повседневности в ничто, которое стало бы закономерным концом всех человеко-зверей. Все это напомнило Ренделлу старинное еврейское присловье на идише, которое кто-то рассказал ему очень давно: «Если бы Бог жил на земле, люди обязательно побили бы ему окна».