Философское мировоззрение Гёте - Свасьян Карен Араевич - Страница 27

Первофеномен и есть единичный случай общего. Это знает глаз, и этого не знает голова. «Для того, чтобы понять, что небо везде сине, — щелкает по голове весельчак Гёте, — не нужно ездить вокруг света». Несравненный щелчок! Оказывается, мы знали это, но знали до того, как стали заниматься философией. Философия выбила из нас это знание, заставив нас либо ездить вокруг света, т. е. пересмотреть неисчислимое множество синих вещей, чтобы извлечь из них общий признак синевы, либо же считать, что не потому у нас есть понятие синего, что небо сине, а потому оно сине, что у нас есть понятие синего[22]. Первофеномен — терапевт, исцеляющий нас от недуга абстракций; он — интродукция к веселой науке, учащей глядеть в небо умными глазами и видеть в небе умное место, а не место в рубрике для классификации фактов. При этом никаких слов: смотришь на частное и видишь общее. «Самое высокое, — говорит Гёте, — было бы понять, что все фактическое есть уже теория: синева неба раскрывает нам основной закон хроматики. Не нужно только ничего искать за феноменами. Они сами составляют учение». Можно было бы продемонстрировать это на сотнях примеров, собственно говоря, на каждой вещи. Вы смотрите, например, на приподымающуюся крышку чайника. Что вы видите? Ничего? А вот Уатт увидел в ней силу пара. Или вы смотрите на раскачивающуюся лампу. Что вы видите? Опять ничего? А вот Галилей увидел в ней идею маятника. Попробуйте, без шутки, применить метод Гёте, лежа в ванне. Вы воскликнете, подобно Архимеду: «Эврика!» Гёте резюмирует:

«Первофеномен идеален, реален, символичен, тождествен.

Идеален, как последнее познаваемое; реален, как познанный; символичен, ибо охватывает все случаи; тождествен со всеми случаями».

Это значит: он идеален, как закон; реален, как явление; символичен, как представитель всех случаев; тождествен, как единство всех случаев. «Для гения, — так выразился Гёте о Галилее, — один случай стоит тысяч». И еще одно поразительное признание в беседе с канцлером фон Мюллером по поводу гениальности:«Я оставляю предметы спокойно действовать на меня, наблюдаю после этого действие и стараюсь передать его верно и неподдельно. Здесь сокрыта вся тайна того, что любят называть гениальностью».

Первофеномен есть факт как идея, нетленный фюсис, увиденная вещь. Оттого действие его при соприкосновении с ним оказывается невероятным. «Перед первофеноменами, — свидетельствует Гёте, — если они являются нашим чувствам обнаженными, мы испытываем особого рода жуткое чувство, доходящее до страха. Чувственные люди ищут спасения в изумлении. Но быстро появляется деятельный сводник-рассудок, желая на свой лад связать самое благородное с самым обыденным». Иначе говоря, рассудок спасает нас от страха, облекая первофеномен в форму понятия. В проекции рассудка первофеномен выявляется как научный закон, получивший формулировку. Но возможны и иные проекции… «Мы заговорили потом, — гласит запись Эккермана от 23 февраля 1831 г., — о высоком значении первофеномена, за которым, как приходится думать, мы непосредственно соприкасаемся с Божеством. «Я не спрашиваю, — сказал Гёте, — имеет ли это высшее существо рассудок и разум, но я чувствую, что оно само есть рассудок, что оно само есть разум. Все творения им проникнуты, и человек в такой степени, что может отчасти познавать высшее»». Отсюда и жуткое чувство, доходящее до страха. Древние, соприкасаясь с первофеноменом, говорили поэтому о Божестве. Таков, по Гераклиту, Аполлон: он «ничего не скрывает и ничего не возвещает, он только показывает»[23]

Два возражения могли бы возникнуть здесь. Метод Гёте слишком чужд для ума, настоянного на традициях сциентизма или позитивизма; поэтому, проводя его. следовало бы ожидать самые различные реакции. Скажут, с одной стороны, что его процедурная простота (!) не вяжется со сложнейшими приемами современных научных дисциплин. Гёте ответит: «Чтобы воспринять простой первофеномен (например, магнит — К. С.), чтобы понять его высокое значение и оперировать им, надо иметь продуктивный ум, который в состоянии многое охватить, а это редкий дар, встречающийся только у выдающихся людей». Первофеномен абсолютен. «Сам Бог не знает о нем больше, чем я». Второе возражение более существенно. Скажут, что современная наука пришла к своим потрясающим открытиям, перефасонившим судьбы мира, без гётевского метода, а это о чем-нибудь да говорит. Совершенно верно. И я скажу даже больше: она и к гётевским открытиям пришла бы, не пользуясь методом Гёте, но суть дела не в этом. Важны не сами открытия, а как они открыты. И несмышленное дитя способно «открыть»: скажем, силу тока, если оно каким-то образом просунет палец в розетку. Вспомним сцену спуска Фауста к Матерям; в ней поразительный склик с описываемой ситуацией.

Фауст

Где путь туда?

Мефистофель

Нигде. Их мир — незнаем,

Нехожен, девственен, недосягаем,

Желаньям недоступен. Ты готов?

Не жди нигде затворов и замков.

Слоняясь без пути пустынным краем,

Ты затеряешься в дали пустой.

Достаточно ль знаком ты с пустотой?

Матери — первофеномен. Жуткое чувство пронизывает Фауста при одном звуке этого слова.

Фауст(испуганно)

Что? Матери?

Мефистофель

В смятенье

Ты сказанным как будто приведен?

Фауст

Да. Матери… Звучит необычайно.

Спуск к Матерям есть испытание пустотой. Но Фауст владеет ключом; этот ключ дал ему Мефистофель, «часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла». Ключ становится Фаусту властью преодолеть пустоту: «в твоем ничто я всё найти надеюсь», отвечает он Мефистофелю. И находит Елену Прекрасную. Современная наука, особенно физика микромира, решилась на такой же спуск. Единственное, чего недоставало ей, был ключ. Она не расслышала предупреждения: «Достаточно ль знаком ты с пустотой?» и полностью погрузилась в подсознание природы, расщепив атом, предел вселенной. Открытия лились как из рога изобилия, и, одурманенная ими, она не замечала растущей пустоты. Именно с безжизненными пустынными вершинами сравнивает атомные интроспекции Вернер Гейзенберг. То был, с одной стороны, неслыханный триумф; за какие-нибудь 10–15 лет наука выпытала у природы больше тайн, чем за прошедшее тысячелетие. Но в упоении триумфа упускали из виду недобрый симптом: открытия опережали понимание открытий. Философы бились над нюансами методологий, силясь логически обосновать происходящее, а ученые, уйдя с головой в эксперимент, вздрагивали иногда от нелепого ощущения… гримас явления. «Одурев от опытов, — вспоминает Гейзенберг, — я часто выходил в сад прогуляться и в который раз задавал себе вопрос: неужели же природа настолько абсурдна, какой предстает она нам в наших атомных экспериментах?» Наиболее достоверным признаком понимания квантовой теории считает Бор…потрясение, и ему вторит Эйнштейн: «Почва как бы ускользала из-под наших ног, не было ничего, на что можно было бы опереться, на чем можно было бы строить». «Увы, — воскликнул он однажды, — наша теория слишком бедна для опыта!» — «Нет же, — возразил ему Бор, — это опыт слишком богат для нашей теории!» Были открытия, не было ключа к пониманию их и пользованию (надлежащему!) ими, не было власти над ними. Не Елену Прекрасную вывела из микромира современная наука, а Фауста, ставшего… фауст-патроном. Я резюмирую: многие открытия науки были действительно сделаны без метода Гёте. Вопрос в том, чем они стали для мира. Можно вполне обойтись без Гёте, проецируя их в область техники, где демон иронии мрачно смакует их перспективы то в возможностях величайшего комфорта, то в возможностях величайшего истребления этого комфорта. Но без Гёте, без духа его, не обойтись там, где науку настигает память о том, что она есть понимание и что у нее есть совесть. Этого понимания и этой совести, чистой человечности, зиждущейся не на абстрактно гуманистических фразах, а на любовном знании природы, ей, при всех ее открытиях, будет недоставать до тех пор, пока она не обратится к самому Гёте и не разовьет духовные потенции Гёте своими более совершенными средствами.