Венец - Унсет Сигрид - Страница 52

– Ты не должен говорить так, – с отчаянием сказала жена и сжала его виски своими худыми руками. – Ты ведь знаешь, я хочу, чтобы ты делал только то, что самому тебе кажется правильным.

Он еще раз прижал ее к себе, громко застонав.

– Помоги ей, Боже! Помоги, Боже, всем нам, моя Рагнфрид!.. Я устал, – сказал он, отпуская жену. – Ты, вероятно, тоже пойдешь теперь на покой?

Он остался стоять у двери, ожидая, пока Рагнфрид заглушит огонь в очаге, задует маленькую железную лампадочку у ткацкого станка и затушит тлеющий фитилек. Вместе прошли они под дождем к главному дому.

Лавранс занес уже ногу на ступеньку лестницы, ведущей в верхнюю горницу, но вдруг опять повернулся к жене, все еще стоявшей в дверях сеней. Он еще раз напоследок горячо прижал ее к себе и поцеловал в темноте. Потом перекрестил ее и пошел наверх.

Рагнфрид скинула с себя платье и забралась в постель. Некоторое время она лежала, прислушиваясь к шагам мужа в верхней горнице над собою, потом наверху заскрипела кровать и все стихло. Рагнфрид прижала свои худые руки к увядшей груди.

"Да помоги мне Бог! Что же я за женщина, что же я за мать! Скоро я буду уже старухой! А между тем я все та же, что и прежде!" Она больше уже не выпрашивает его любви, как тогда, когда они были молоды, когда она так бурно и настойчиво умоляла этого человека, который замыкался в себе, стеснялся и стыдился, если она была страстной, и становился холодным, если ей хотелось дать ему больше, чем он получал по праву мужа! Так это было, и так она беременела раз за разом, унижаясь, обезумев от стыда, что не может удовлетвориться его тепловатыми супружескими ласками. Правда, когда она нуждалась в доброте и нежности, муж так много умел дать ей – его неустанная нежная заботливость о ней, когда она болела и страдала, росой падала на ее пылающее сердце. Он охотно брал на себя и нес ее бремя, но чем-то из своего не хотел делиться с нею. Она так любила своих детей, что у нее как будто сердце вырывали из груди каждый раз, когда она теряла одного из них Боже, Боже, что же она за женщина, если даже среди этих мук была в состоянии вкушать каплю услады, видя, что он принимает так близко к сердцу ее скорбь и несет ее вместе со своим собственным горем!

Кристин… Она охотно пошла бы в огонь за свою дочь – они не верят этому, ни Лавранс, ни дочь, но это так! И все-таки сейчас она чувствовала к дочери гнев, похожий на ненависть: затем лишь, чтобы забыть свое горе из-за горя своего ребенка, мог он отдаться любви к жене сегодня вечером…

Рагнфрид не смела встать, потому что не знала, спит ли Кристин. Но она неслышно поднялась на колени и, припав головой к доске в ногах кровати, попробовала молиться. За дочь, за мужа и за самое себя. И пока холод мало-помалу охватывал ее коченеющее тело, она снова пустилась мысленно в одно из своих, столь ей знакомых, ночных странствований, стараясь проложить дорогу в обитель мира для своего сердца…

III

Снег лежал высоко в горах, на заросшем лесом западном склоне долины. В эту лунную ночь весь мир был белым. Белые горные хребты вздымались, волна за волною, под бледно-синим, с редкими звездами, небом. Даже тени, ложившиеся от скал и пиков на снежные равнины, казались удивительно легкими и светлыми, потому что месяц плыл так высоко.

Ниже, по склону долины, стоял причудливый лес, белый от снега и инея, окружая, белые поляны усадеб с мелкой россыпью плетней и домов. Но на самом дне долины тени сгущались в темноту.

Фру Осхильд вышла из хлева, затворила за собою дверь и постояла немного на снегу. Весь мир белый, а еще остается больше трех недель до Рождества. Мороз на святого Клемента – значит, зима пришла уже по-настоящему! Да-а, так бывает в неурожайные годы…

Старуха тяжело вздохнула – лицом к лицу с пустыней. Опять зима, холод и одиночество… Потом подняла подойник и фонарь и пошла к дому. Еще раз окинула взором долину.

Четыре черные точки появились из лесу на склоне долины; на полпути отсюда. Четыре всадника – острие копья блеснуло при свете месяца. Они медленнно подвигались вверх. Никто еще не проезжал здесь с тех пор, как выпал снег. Не сюда ли они едут?..

Четыре вооруженных всадника… Никто из мирных посетителей фру Осхильд не стал бы ехать к ней в сопровождении стольких людей. Она подумала про сундук с добром, с имуществом ее и Бьёрна. Не спрятаться ли ей в сарае?..

Она окинула взглядом зимнюю пустыню, окружавшую ее. Затем вошла в дом. Две старые собаки, лежавшие перед огнем, стучали хвостами по дощатому полу. Молодых собак Бьёрн взял с собою в горы.

Осхильд раздула угли в печи и положила сверху дров, наполнила снегом чугунок и подвинула его к огню. Процедила молоко в деревянную чашку и снесла ее в клеть в сенях.

Потом сняла грязную одежду из домотканой некрашеной шерсти, пропахшую хлевом, надела темно-синее платье и переменила холщовый головной платок на белую полотняную повязку, аккуратно расположив складки вокруг головы и шеи. Сняв мохнатые меховые сапоги, она надела башмаки с серебряными пряжками.

Затем начала прибирать в горнице – разгладила подушки и шкуры на постели, которую смял лежавший на ней днем Бьёрн, вытерла тряпкой длинный стол и поправила подушки на скамейках.

Фру Осхильд стояла у печки, мешая кашу на ужин, когда собаки подняли лай. Она услышала топот копыт во дворе, люди вошли в сени, и один из них толкнул копьем дверь. Осхильд сняла котелок с огня, оправила на себе платье, в сопровождении собак подошла к двери и открыла ее.

На дворе, озаренном луною, стояли трое молодых людей, держа под уздцы четырех покрытых инеем лошадей. А тот, кто вошел в сени, радостно закричал;

– Тетушка Осхильд, так это ты сама открываешь мне! Тогда я должен сказать: "Ben trouve!"[52]

– Племянник, ты ли это? Тогда и я скажу тебе то же самое! Войди же в дом, пока я провожу твоих слуг на конюшню.

– Ты одна дома? – спросил Эрленд. Он пошел вместе с нею, пока она показывала дорогу слугам.

– Да, господин Бьёрн с работником нашим уехали в лес на санях, они должны были привезти для скота немного корму, что мы собрали в горах, – сказала Осхильд. – А служанки у меня нет, – смеясь добавила она.

Немного спустя четверо молодых людей сидели на скамейке спиной к столу и смотрели на старуху, неслышно и быстро хлопотавшую в горнице, чтобы накормить их ужином. Она накрыла стол скатертью, поставила на него зажженную свечу, принесла масла, сыру, медвежий окорок и высокую горку тонких лепешек. Из погреба под домом она принесла пива и меду, переложила кашу в красивую деревянную чашку и попросила садиться за стол и начинать.

– Этого слишком мало для вас, молодых людей, – сказала она смеясь. – Придется сварить вам еще котелок каши. Завтра вам будет угощение получше – зимою я запираю поварню, кроме тех дней, когда пеку хлеб или варю пиво. Нас немного в доме, а я, племянник, начинаю стареть!

Эрленд засмеялся, покачав головой. Он заметил, что его слуги вели себя очень вежливо и почтительно по отношению к этой старухе, чего он никогда не замечал за ними.

– Ты удивительная женщина, тетушка! Мать была на десять лет моложе, чем ты сейчас, и все-таки, когда мы были у тебя в последний раз, она выглядела старше, чем ты сегодня!

– Да, молодость быстро сошла с Магнхильд, – тихо сказала фру Осхильд. – Откуда ты сейчас приехал? – спросила она немного спустя.

– Я жил некоторое время в одной из усадеб к северу отсюда, в Лешья, – сказал Эрленд. – Я нанял себе там помещение. Не знаю, можешь ли ты угадать, какое у меня здесь дело, в этих краях?

– Ты хочешь сказать, знаю ли я, что ты сватался к дочери Лавранса, сына Бьёргюльфа, в Йорюндгорде? – спросила фру Осхильд.

– Да, – сказал Эрленд, – я попросил ее руки самым благородным и честным образом, и Лавранс, сын Бьёргюльфа, отказал наотрез. Теперь, раз Кристин и я не хотим, чтобы нас принудили разлучиться, я не вижу другого выхода, как только увезти ее силой… Я… Я посылал соглядатая и долину и знаю, что мать ее должна была поехать в Сюндою к празднику святого Клёмента и остаться там на некоторое время, а Лавранс с другими мужчинами уехал на мыс в Рэумсдал, чтобы перевезти в Силь товары, закупленные на зиму.