Хозяйка - Унсет Сигрид - Страница 14

– Да, я часто задумывался насчет воскресения во плоти, – сказал он. – Неужели я восстану из мертвых со всем этим салом, которое наросло на мне, когда наступит тот день? Вот ты, Кристин, скоро будешь опять стройна и тонка в стане, но со мной дело обстоит хуже. Конечно, ты не поверишь, однако я был не шире в поясе, чем Эрленд, когда мне было двадцать зим…

– Помолчи, Мюнан, – тихо попросил Эрленд, – ты мучишь Кристин!

– Ладно, раз ты меня просишь, – продолжал тот. – Ты теперь гордый, я понимаю… Сидишь за своим собственным столом с законной женой на почетном месте с тобою рядом… Да и давно пора уж, видит Бог, ты ведь не так уж молод, мой мальчик! Разумеется, я замолчу, раз ты велишь! А тебе-то никто никогда не указывал, когда тебе следует говорить или молчать… в те прошедшие дни, когда ты сидел за моим столом… Ты гостил у меня долгонько, и, думаю, вряд ли замечал когда-либо, что ты нежеланный гость…

Но разве Кристин так уж не нравится, что я немного шучу с нею?.. Что скажешь на это, моя прекрасная родственница? Ты не так дичилась в прежние дни! Я знаю Эрленда с того времени, когда он был вот такого роста, и, полагаю, я смею сказать, что всегда желал мальчику только добра. Решителен и отважен ты, Эрленд, с мечом в руке, на коне и на корабле. Но я взмолюсь святому Улаву, чтобы он разрубил меня пополам своей секирой в тот день, когда увижу, что ты встанешь на свои длинные ноги, поглядишь прямо в глаза – мужчине ли, женщине ли – и ответишь за то, что ты наделал в своем легкомыслии. Нет, дорогой мой родич, тогда ты повесишь голову, как птичка в ловушке, и станешь дожидаться, чтобы Господь Бог и родня твоя помогли тебе выбраться из беды. Ты такая разумная женщина, Кристин, что, наверное, сама знаешь это, – я хочу сказать, тебе сейчас необходимо посмеяться; наверное, этой зимой тебе достаточно пришлось наглядеться на смущенные лица, на печаль да раскаяние…

Кристин сидела с густо покрасневшим лицом. Руки у нее дрожали, и она не решалась взглянуть на Эрленда. Гнев кипел в ней – ведь тут сидят чужие женщины, Орм и слуги! Вот какова учтивость богатых родичей Эрленда!..

Тогда господин Борд заговорил так тихо, что его могли расслышать только те, кто сидел к нему ближе всех:

– Я не понимаю, как над этим можно шутить… что Эрленд так вел себя со своей женой. А я-то ручался за тебя, Эрленд, перед Лаврансом, сыном Бьёргюльфа!

– Да, это было дьявольски глупо с твоей стороны, крестный, – сказал Эрленд громко и запальчиво. – И я не понимаю, как ты мог быть столь неразумен. Ведь ты… ты же тоже знаешь меня хорошо…

Но теперь Мюнан закусил удила.

– Ладно, теперь я скажу, почему это мне кажется забавным! Помнишь, что ты ответил мне, Борд, когда я приехал к тебе и сказал, что теперь мы должны помочь Эрленду в этом браке… Ну нет! Уж теперь я скажу об этом – Эрленд должен узнать, что ты думал обо мне. Вот так-то и так-то обстоят у них дела, сказал я, и если он не получит Кристин, дочери Лавранса, то одному лишь Господу Богу да деве Марии известно, о каких только сумасбродствах мы не услышим! Тогда ты спросил, не потому ли мне хочется женить его на обольщенной девушке, что я надеюсь на ее бесплодие, раз так долго ей все сходило? Но, я думаю, вы знаете меня, вы все! Знаете, что я верный родич своим родственникам… – Мюнан залился слезами, до такой степени он растрогался. – Так будьте же мне свидетелями, Господь Бог и все его святые, – никогда я не зарился на имение твое, Эрленд… Да и, кроме того, между мной и Хюсабю стоит еще Гюннюльф. Но я ответил тебе, Борд, ты это знаешь… что первому сыну, которого принесет Кристин, я подарю мой оправленный золотом кинжал с ножнами из моржовой кости… Вот он, получай его! – крикнул Мюнан, рыдая, и швырнул драгоценное оружие на стол прямо к Кристин. – А если на этот раз родится не сын, так, наверное, на будущий год!..

Слезы стыда и гнева струились по горячим щекам Кристин. Она изо всех сил боролась с собой, чтобы не потерять сознания. Но обе гостьи сидели и ели так невозмутимо, словно они привыкли к таким выходкам. А Эрленд шепнул ей, чтобы она взяла кинжал: «Иначе Мюнан не угомонится весь вечер…»

– Да и к тому же я не стану скрывать, – продолжал Мюнан, – я ничего не имею против того, Кристин, чтобы отцу твоему довелось понять, что он слишком поспешил, когда ручался за твой нрав. Как он был высокомерен! Мы были для него недостаточно хороши, да, да, а ты была слишком хороша и чиста, чтобы терпеть в своей постели такого мужа, как Эрленд. Он говорил так, словно был уверен, что ты не признаешь никаких других занятий в ночные часы, кроме пения в хоре с монашками. Я так и сказал ему. «Милый мой Лавранс, – сказал я, – дочь ваша красивая, здоровая, живая молодая девушка, а зимние ночи долгие и холодные в наших краях…»

Кристин прикрыла лицо головной повязкой. Она громко рыдала и хотела подняться из-за стола, но Эрленд силой посадил ее на место.

– Ты должна владеть собой, – сказал он сердито. – Не обращай внимания на Мюнана… Разве ты не видишь, что он мертвецки пьян?

Кристин чувствовала, что фру Катрин и фру Вильборг презирают ее за то, что она не может совладать с собой. Но она не могла удержать слез.

Борд, сын Петера, сказал в бешенстве:

– Заткни свою вонючую пасть! Ты всегда был свиньей… Неужели же ты не можешь оставить в покое больную женщину и не болтать всякого грязного вздора!

– Свиньей, ты сказал?.. Да, у меня гораздо больше незаконных детей, чем у тебя, правда, правда. Но одного я никогда не делал… да и Эрленд тоже… Мы не нанимали другого человека, чтобы он назывался за нас отцом наших детей.

– Мюнан! – вскричал Эрленд, вскакивая с места. – Я призываю к миру у себя в доме!..

– А, призывай к миру у себя в заднице! Они считают того отца своим, который зачал их… в свинском житье, как ты говоришь! – Мюнан хватил кулаком по столу так, что все чашки и миски взлетели на воздух. – Наши сыновья не живут слугами в домах своих родичей! А вот здесь, через стол от тебя, сидит с тобой твой сын, и сидит он на скамейке для слуг. Это я счел бы для себя величайшим стыдом…

Борд вскочил на ноги и швырнул кружкой в лицо Мюнану. Оба схватились так, что столешница наполовину свалилась, и кушанья и посуда полетели на колени сидевших на внешней скамье.