Фру Марта Оули - Унсет Сигрид - Страница 7

И так молча мы зашагали по лесной тропе. Правда, Отто несколько раз оглянулся назад, спрашивая, не слишком ли быстрый темп он взял. Потом он заметил с сожалением, что буря повалила много деревьев, местами они даже преграждали нам путь, позднее он обратил внимание, что уровень воды в болоте уж очень высок. А один раз Отто остановился, чтобы нарвать букетик лесных фиалок, который протянул мне со словами: «Правда прелесть? Приколи себе на грудь. Они тебе так к лицу».

Было уже довольно поздно, и заходящее солнце начало золотить склоны холмов. Солнечные лучи то падали на тропу, по которой мы шли, то скользили по горному склону, внизу которого пенилась река, то сверкали на мокрых стволах берез и на зарослях ольхи. В лесу росло множество крупных колокольчиков и лютиков.

«Какие великолепные цветы», — произнесла я, и Отто обернулся ко мне.

«Тебе они нравятся? И впрямь хороши. Их растет так много возле нашего домика. Однако… вот это да, мостик-то снесло».

Мы подошли к небольшому водопаду, река здесь была уже и широкой и глубокой, а с одного берега на другой кто-то перебросил всего лишь одно бревно.

«Дай мне руку, — сказал Отто. — Но, милая моя, дорогая Марта, что с тобой?»

У меня вдруг так забилось сердце, я вся задрожала и побледнела. Моя рука была ледяной.

«Милая, неужели ты так испугалась?» — прошептал Отто.

Я обвила руками его шею и спрятала лицо у него на груди. Наверное, дело было не в страхе, а в общем физическом напряжении. В это же самое мгновение моя нога соскользнула с болотной кочки, и вода попала в ботинок — и мне стало еще холоднее, тело покрылось гусиной кожей, и я так замерзла, как будто была совсем голой.

«Скоро мы уже доберемся, осталось преодолеть один подъем», — шептал мне Отто.

Подъем оказался крутым.

«Ну вот», — сказал Отто, останавливаясь и переводя дыхание.

Перед нами лежало большое прозрачное озеро. А немного дальше, на зеленом склоне, в лучах заходящего солнца виднелась серая избушка.

«Вот мы и дома», — проговорил Отто, обнимая меня. Мы поцеловались, и я ощутила, что теперь он целует меня по-другому — это был совсем новый приветственный поцелуй. Вот мы и дома. Мы прошли через лужайку, где росло множество фиалок, анютиных глазок, то там, то здесь виднелись синие акониты и ландыши. Внизу, среди берез и зарослей ольхи, сверкало озеро. На каменной ступеньке у входа в дом мы нашли кувшин с молоком, корзину с картофелем и огромный букет полевых цветов.

Отто отпер дверь и пропустил меня вперед в полутемную избушку.

Провели мы в нашем домике всего-навсего две недели — летний отпуск Отто. Боже мой, как быстро пролетело то время. И когда я пытаюсь вновь погрузиться в него в своих воспоминаниях, оно распадается на тысячи счастливых мгновений.

Помню, как, проснувшись однажды ранним утром, когда еще только брезжил рассвет, я долго сидела на постели и всматривалась в спящего Отто. Ощущение счастья настолько переполняло меня, что мне не хотелось просто лечь и снова заснуть.

Наконец я решила встать, накинула шаль прямо на ночную рубашку да так и просидела на ступеньках крыльца все это тихое туманное утро, пока солнце совсем не взошло.

Вдруг до меня донесся голос: «Милая моя, ты, оказывается, сидишь на крыльце. Поднялась так рано?» Из-за смущения или боязни, что он не поймет меня, я сказала, что встала так рано, чтобы приготовить ему кофе и подать в постель.

Однажды поздно вечером мы заблудились. Ночь была темной, для лета очень темной, и мы оказались в незнакомом месте в лесу, у края какого-то болота.

«Мне кажется, лучше всего нам заночевать прямо здесь. Ты не боишься провести ночь под открытым небом?» — спросил Отто.

Я сочла, что это будет просто замечательно. Мне еще никогда не доводилось ночевать в лесу.

Мы устроили себе ложе между двумя черничными кочками. Ноги мы укрыли курткой Отто и моим жакетом. Я лежала, положив голову ему на плечо, и всматривалась в небо: несмотря на ночной сумрак, оно было светло-голубым, на его фоне рельефно выступали темные очертания холмов, изумительная по красоте золотистая полоска горизонта двигалась к востоку, отражаясь в болотной воде.

Мы с Отто то погружались в сон, то вновь продолжали разговор. И вдруг он сказал: «Знаешь, если у нас родится мальчик, давай назовем его Эйнар. У меня был брат Эйнар».

Он уже несколько раз говорил со мной о своем брате, когда я гостила у его родных на Пасху. Мы ходили на кладбище, навещали могилы его родных, и я узнала, что Эйнар погиб от случайного выстрела на охоте.

Теперь Отто рассказал мне о том, как все это произошло: однажды зимним вечером они на лыжах отправились на охоту в горы, и Эйнар по нелепой случайности получил полный ружейный заряд в бедро. Отто рассказывал, как они старались перевязать ему ногу, как не могли остановить кровь и как положили Эйнара на лыжи, а по дороге домой он обморозил ноги.

"А тут еще случилась истерика с нашим товарищем Андреасом, мы никак не могли его успокоить, к тому же мы не очень-то хорошо знали дорогу домой, то есть фактически знали только направление, и потому шли долго.

Ночь была такая звездная, — продолжал вспоминать Отто. — Ярко светила луна, выпал снег. Как я молил Бога спасти моего брата, каким маленьким и жалким ощущал себя. Знаешь, и сейчас, в эту ночь, я чувствую себя таким же. Я все думаю о том, что ты говоришь о Боге… А если он существует, то мы с тобой сейчас перед ним просто как две мышки в норе".

Я прижалась к Отто в восторженном изумлении, ведь он высказал вслух мои собственные мысли.

Вплоть до самой поздней осени мы постоянно ездили в нашу избушку.

Это было еще до того, когда иметь дачу стало обычным делом для всех. А у нас была всего-навсего бедная крестьянская избушка. И пока мы ее не перестроили, она вся состояла, собственно говоря, из единственного помещения — кухни с очагом да единственной кроватью под пологом, и никакой другой мебели, кроме этой, оставшейся после прежнего владельца, не было. Отто привез сюда несколько складных стульев и множество кувшинов и керамических вазочек для цветов; он очень любил цветы, и у него была своя манера расставлять их: всего несколько цветков в один сосуд — иначе вся красота пропадает, считал он.

Все лето мы самозабвенно украшали наше жилище: привезли вышитую скатерть, разбросали подушки по скамье у окна.

В чулане стояла небольшая плита, и на ней мы стряпали. Поваром был Отто; засучив рукава, он вовсю орудовал у плиты, то и дело восклицая: «Ты ничего в этом не смыслишь, Марта!»

Каждый вечер мы ходили в Лиллеруд за молоком. Жители этого хутора были близкими друзьями Отто и готовы были и меня полюбить как свою. Долгими прохладными вечерами лежали мы, бывало, с хозяйской дочкой Рагной на лужайке; вокруг нас резвились ее малыши, а с вершины холма доносились звуки колокольчиков, там в лесу свободно паслись лошади. Я вслушивалась в звуки голоса Отто, он сидел на крыльце и беседовал с мужем Рагны и ее матерью.

Счастливая жизнь на природе, безусловно, придавала гармонию и нашим с Отто отношениям. Нежная и радостная доверительность возникала сама собой, когда мы отправлялись в лес за ягодами: в зарослях малинника, где я страшилась встретить змею среди старых пней, где алела брусника, среди черничника, где лучи солнца золотили бархатный мох, или среди болот, где Отто скакал по кочкам, срывая редкие ягоды морошки, поставив себе цель собрать их для меня все до единой. При этом он вспоминал, сколько морошки растет в его родных местах, и мы принимались наперебой рассказывать друг другу разные истории из своего детства и юности. Отто прекрасно знал каждую тропинку и каждый камень в Ниттедале и Нурмарке, он превосходно распознавал птичьи голоса, знал повадки зверей, умел предсказывать погоду и находить дорогу по звездам — ведь он с младенчества сроднился с лесом и полями. Здесь я была просто его малышечкой, которую он вел за руку, объясняя все окружающее.