Фру Марта Оули - Унсет Сигрид - Страница 5

Никогда окружающий пейзаж не казался мне таким прекрасным. Быть может, потому что наконец светило солнце — это ужасное лето с нескончаемыми дождями любого здорового сделает больным. Перед нами высились огромные зеленые склоны холмов, спускающихся к фиорду; внизу был город; гряда невысоких холмов словно пыталась ограничить пространство, но оно все равно оставалось незамкнутым. Сегодня фиорд весь блестел серебром, и все кругом было подернуто легкой дымкой…

Мы с Отто сидели рядом, прижавшись друг к другу, он обнимал меня, и мы оба были погружены в какое-то одновременное грустное и сладостное забытье.

«Я не перестаю верить, что мы снова будем вместе, — произнес Отто, — с каждым днем я чувствую себя все лучше. Заживем опять по-прежнему, все вместе, Марта».

Я тоже верила в это. У меня есть мой муж, мои дорогие дети, и впереди меня ждет счастье и благополучие. Конечно же, не избежать множества трудностей и испытаний после выздоровления Отто — ну и что из этого, да для меня будет просто счастьем иметь возможность работать, Господь знает, как я могу работать ради моих родных и любимых. Они никогда не узнают, насколько я отдалилась от них, оступившись однажды, и я надеюсь, что воспоминания о моем позоре, об этом опасном блуждании по безрадостной пустыне моей души, когда-нибудь навсегда исчезнут из моей памяти. Теперь я усвоила, насколько бережно и осторожно должна я лелеять каждую искорку тепла и счастья нашего семейного очага. Этот урок дорого мне стоил, и надеюсь, что заплатила я не зря. Теперь-то я прекрасно осознаю, что понятие женской чистоты не пустые слова, чистота эта — драгоценное сокровище. Но зато после всего этого я, пожалуй, могу дать другим больше, нежели прежде, могу быть более отзывчивой на душевные движения своих близких, особенно детей.

Будучи молодой девушкой, я полагала материнство одной из величайших ценностей в этом мире. Мне казалось это таким чудом! А когда выяснилось, что я сама жду ребенка, я едва могла поверить в это. Ожидание Эйнара настолько поглотило меня, что мне порой даже бывало совестно, как будто в целом мире не существовало ничего другого, кроме того ребенка, которого я носила под сердцем и мысли о котором переполняли меня днем и ночью; а ведь я настроилась отнестись к предстоящему событию просто и естественно, ведь это происходит повсюду с каждой женщиной. При этом я и жаждала, и боялась — неизвестно, что ожидало меня, от этого можно и умереть.

И все же, несмотря на то что я любила своих детей так сильно, как дано любить лишь матери, и одновременно по-человечески пестовала их душевное развитие, я должна признаться, что Отто многое видел лучше меня и привлекал мое внимание к тем или иным чертам развития их индивидуальности. Кроме того, помимо собственных детей у меня всегда были и другие интересы, но я была твердо убеждена, что они не отнимали у моих детей ни единой крупицы заботы и ласки. (Это началось только тогда, когда я стала замыкаться в себе, размышляя о том, почему я не могу считать себя вполне счастливой.) А так мне кажется, что и дети отвечают мне взаимностью: они привязаны ко мне гораздо больше, нежели большинство детей к своим родителям. И все же отношения между ними и Отто более живые и непосредственные, потому что сам Отто гораздо более живой и непосредственный человек, нежели я.

И все дети так похожи на него, Эйнар, например, даже до смешного. И не только внешне, но и манерами. Скажем, в эти дни, когда он так энергично упаковывал с Халфредом вещи: рассовывал по карманам кошельки, билеты, носовые платки и ключи, выслушивал мои наставления, как осуществить пересадку в Хамаре, — это был просто-напросто маленький Отто.

Халфред, кажется, меньше похож на отца, он даже не рыжеволосый. «Это твое дитя, — говорит Отто. — Он, как и ты, стремится проникнуть в самую суть вещей». И впрямь, Халфред ужасно любит задавать вопросы. У него всегда наготове «почему» да «зачем». А если попросишь его поменьше спрашивать, он тут же возразит: «Но почему же, мамочка?»

Осе, как ни странно, тоже похожа на Отто. Это так удручает меня. Я как-то читала о подобном в одном романе, но мне это казалось невозможным.

Сегодня рано утром я отправилась к Отто. Мы пошли в парк и уселись на нашей любимой скамейке. И тут появился Хенрик.

Поскольку он намеревался обсудить с Отто какие-то дела, я хотела уйти, но Отто, естественно, не позволил. Он попросил меня остаться, ведь Хенрик потом может проводить меня до города.

Так, втроем, мы шли по аллее и беседовали. Отто вел меня под руку, а Хенрик шел рядом с другой стороны. Настроение у Отто было приподнятое, он громко шутил по поводу того, что начал толстеть. «А ведь Марте всегда нравились только худощавые. Так, пожалуй, она скоро со мной не захочет знаться».

Меня выводило из себя полное самообладание Хенрика, то, что он способен вот так прогуливаться и непринужденно беседовать со мной и Отто.

Теперь я чувствую себя почти такой же несчастной, как и раньше. Я с таким трудом обрела душевное равновесие, дорогие нам с Отто воспоминания вселили в нас надежду на счастливое будущее. И тут появился Хенрик. Боже мой, неужели и он окажется в этом будущем? Прямо-таки не представляю, как избавиться от него.

С самого начала Отто совершенно по-другому смотрел на наши отношения. Для меня это была чувственная страсть, для него — осознание серьезной ответственности.

Мне тогда и в голову не приходило распространяться о своих мыслях и чувствах или о том, как я жила до встречи с ним. Подобные разговоры начинал всегда Отто.

«Ты знаешь, Марта, — признался он как-то, — я ведь не очень-то христианин».

Мне этот день очень запомнился, это было первое воскресенье марта, мы катались на лыжах в Нурмарке. Яркое солнце, лес в снегу, болотистая равнина, пересеченная лыжней, казалась фиолетовой. Немного устав, мы присели, чтобы отдохнуть и поесть апельсинов. Неподалеку от нас под снегом струился ручеек, а вокруг него стояли деревья, которые совсем заледенели и напоминали массивные, прозрачные изваяния. Я указала на одно из них и спросила, верит ли он, что и на нем когда-нибудь снова распустятся листочки. И мы снова заговорили о вере.

«Не очень-то христианин» — по-моему, это великолепное выражение. Отто растолковывал мне, во что он верит, а во что нет, с такой горячностью, словно ожидал возражений. Он считал абсурдным требования священников слепо верить во все, о чем сказано в Библии, чтобы обрести блаженство, а коли, мол, обратишься к разуму, то будешь проклят. Неужели можно безоговорочно верить в том, что дьявол лазил по деревьям и соблазнял людей украсть яблоко или что Господь Бог сосбтвенноручно обучал Ноя, как строить и даже смолить Ковчег. Разум Отто восставал против этого, он не принимал слепой веры. И его высказывания порой были очень резки. Тем не менее он не допускал и мысли рассматривать христианство просто как одну из многих религий. И свою негодующую тираду он закончил следующими словами: «Но несмотря ни на что, я верю в Бога, ты понимаешь?!»

Но мне было трудно понять это, и я принималась объяснять ему, почему именно я не верю в персонифицированного Бога, ведь слишком много в мире несправедливости.

"Я и сам часто думаю об этом, — проговорил Отто, откинувшись на снег и испуганно взглянув на меня. — Мир огромен, а мы — всего-навсего крохотные букашки в нем, и, в общем-то, никому нет до нас дела.

Неужели ты не веришь в вечную жизнь души?" — тихо спросил Отто.

«Нет».

В тот же самый вечер, когда мы завершили нашу лыжную прогулку по обыкновению чаепитием в моей комнате, он вновь возобновил разговор о Боге. Из-за этого он даже задержался у меня, несмотря на свою привычку уходить в «подобающее время». Прощаясь, он заметил: «В сущности, это нехорошо, что ты знаешь намного больше меня, Марта!»

Когда он ушел, меня охватило чувство неловкости. А что, если к такому выводу мы пришли бы уже будучи женатыми. Ведь и впрямь я недооценивала Отто, потому что смотрела на него свысока — как бюргер смотрит на деревенского мужика. Это сквозило и в отношениях между Хенриком и Отто — во многих случаях мой кузен считался только со своим мнением и не позволял Отто высказать свое. Теперь меня охватило чувство негодования по этому поводу, ведь не было у нас никакого права на это — ни у меня, ни у него! Этот дурацкий университетский снобизм: Отто, видите ли, всего-навсего предприниматель. Я, правда, мысленно прибавляла к этому определению свои собственные восторженные определения — прекрасный спортсмен, дитя природы, замечательный, удивительный человек, принадлежащий стихии и вольному воздуху. Но в тот вечер мне стало стыдно, потому что я даже не попыталась вникнуть в образ мыслей этого человека.