Все. что могли - Ермаков Павел Степанович - Страница 68

Это письмо — последний поклон от Нади и дочурки Машеньки. Последняя точка…

— Ступай, Вася, отдыхай, — медленно выговорил он.

Горошкин заметил, как из-под его широкой, крепкой ладони, прикрывшей глаза, выкатились слезинки.

Выскочил младший лейтенант из штабного блиндажа, рванул ватник на груди. В разгоряченное лицо ударил студеный ветер. Он не замечал этого, сглатывал застрявший в горле комок, шептал:

— Дурак я… хотел бросить сумку. Так нет, приволок-притащил. Соль на рану майору.

25

В землянку стремительно влетела Соня Мальцева, с мороза румяная, в широко распахнутых, словно подсиненных глазах под тоненькими шнурками бровей играли лукавые бесенята. Шапка едва держалась на макушке, полушубок нараспашку.

— Ужин сегодня, как в санатории, — она ставила на стол котелки, консервные банки, укладывала бумажные кульки, звонко приговаривала: — Каша не перловка посиневшая, а пшенная с маслом, свиная тушенка на приправу, пряники к чаю. Это… — Соня вскинула руку с фляжкой, многозначительно побулькала, продекламировала: — Поднимем бокалы, содвинем их разом!

— Ой, Сонька, в честь чего?

Девчата подскочили к подруге, одна подхватила фляжку, другая приняла полушубок и шапку.

— Что скажет наш командир?

Надя сидела на нарах перед маленьким зеркалом, заплетала косу. Все-таки морока с ее волосами. Не единожды грозилась остричь их, но всякий раз со вздохом отказывалась. Андрюша любил косу. Казалось, лишись ее, что-то оборвется в жизни. Пусть остается. Она быстренько скрутила узел на затылке, пришпилила заколками. Озорно глянула на девчат.

— Принесла, так не выливать же. Только уговор наш — дороже денег, — улыбнулась Надя широко и непринужденно.

Поняли девчата, на сегодня запрет снимался. Что ж, уговор правильный. Условились не баловаться фронтовыми «ста граммами».

— Если каждый раз мужикам отдавать — сопьются, — с искренней озабоченностью о «мужиках» проговорила Соня. — Каптерам оставлять — рожи у них треснут, — поторопила. — Садитесь, девчата, еда стынет.

Кашу и тушенку разложили по тарелкам. Не как у мужчин, те прямо из котелков едят. Водку разлили по чайным чашкам.

— Раз такое дело, — Надя обвела взглядом девчат, подняла чашку. — Вроде бы и нет повода для тоста… и есть он. Год кончается. Страшный год, невероятно тяжелый. Сколько рядом с нами народу полегло. Мы — живы. Вот за это и выпьем. За тишину за окном. В том, что она наступила, наша заслуга тоже есть. Счастья вам фронтового, подруги мои милые.

— Спасибо, Наденька. Ни дать, ни взять — мама родная.

Выпили девчата, раскраснелись, зашумели, целоваться потянулись. Девчонки и есть девчонки. Чуть поуспокоилось на фронте, они размякли, оттаяли. Сидят вечерами, письма домой строчат, мам своих успокаивают. Живы-здоровы, того и им желают. Хвалятся иной раз успехами, греха в том нет. У каждой боевой счет. У Нади винтовочный приклад тоже стал ребристым от зарубок. За каждой зарубкой — фриц убитый. И она написала бы, да некуда. Село ее под немцем, что там с матерью, не знает. След брата Аркадия опять потеряла, его полевая почта не отвечает. Андрей, боль ее сердечная, страдание нескончаемое… Где он?

— Счастье, Надюша, придет, когда всем немцам такой «котел» устроим, как у нас в Сталинграде, — в тон ей отозвалась одна из девушек.

В то ноябрьское утро, когда грозно заговорила наша артиллерия, Надя уже сидела в снайперском «гнезде» старого полуразрушенного здания и ждала «своего» немца. Конечно, она еще не знала, что наши фронты перешли в контрнаступление. Она только почувствовала, произошло нечто необычное, потому как минул час, а гром канонады продолжал перекатываться вдали. Немцы в это утро не атаковали нас, у них куда-то мчались связные. Кто их разберет? Она удачно срезала одного, побежала к Соне поделиться: неужто началось то, на что надеялись, чего ждали давно?

— Глянь, Надя, мотоциклиста ухлопала, а они молчат, — не отрываясь от прицела, сказала Соня.

Зачастую после снайперского выстрела немцы начинали столь густо гвоздить из минометов, что не укройся стрелок, быть беде. В это утро им, видимо, было не до русских снайперов, их занимало нечто более значительное.

Артиллерийский гул слышался и следующим утром. Но теперь он явственнее доносился с южной стороны. Через несколько дней начальник снайперской команды майор Чирков с радостным возбуждением рассказывал, как наши фронты перешли в наступление и окружили немецкие войска под Сталинградом.

— Вот так, — он выкинул руки вперед, изобразил кольцо и крепко сцепил пальцы. — Теперь немцы в котле, остается прихлопнуть их крышкой, да так, чтобы из-под нее никто из них не вылез.

Надя первый раз услышала про «котел», это выражение ей понравилось. У всех на языке только и были разговоры про окружение немцев. Каждый строил планы, как пожарче запалить под «котлом» костер. Было настроение сделать это тут же, вслед за окружением. Надин полк пошел в наступление, чуть оттеснил немцев от берега реки, отбил несколько домов, но на большее не хватило духу. То же самое, как прослышала Надя, получилось в других местах. Может, сил не было или у высшего командования возникли другие планы, об этом не только ей, но и начальнику команды никто не докладывал. Майор ходил по землянкам, рассказывал о тяжелых боях западнее города, куда продвинулись наши войска и где немцы яростно атаковали, пытаясь разорвать окружение. Но наши, по словам майора Чиркова, все их наскоки отбили, продвинулись на запад на полторы сотни километров. Надя прикидывала, еще немного и ее родное село освободят. Вот тогда она напишет маме. Только была бы она дома.

— Нам-то счастья пожелала, а сама о чем задумалась? Почему глаза погрустнели? — спросила Соня. — Попьем чаю и пойдем в кино. Сегодня на экране «Истребители».

— Правда, Соня? — оживилась Надя, не ответив подруге.

В старом сарае на берегу, построенном, видно, еще рыбаками и неизвестно как сохранившемся во время боев, не протолкнуться. Жужжала динамо-машина, которую попеременно крутили бойцы, стрекотал проекционный аппарат. Луч едва пробивал поднимавшийся над зрителями махорочный дым.

На экране шла еще довоенная жизнь, в мирном небе летали будущие истребители, любили, дружили, бросались один за другого в огонь и воду. Глядя на них, огрубевшие, продутые студеными волжскими ветрами, ожесточившиеся в непрерывных тяжких боях, живущие постоянно рядом со смертью бойцы и командиры оттаивали, загорались верой, что возвратятся и они когда-то к этой жизни.

Кончился сеанс, самые расторопные отодвинули к стенам ящики, чурбаки, доски, служившие скамейками, объявили танцы. Механик убрал аппарат и динамо-машину, погрузил их на сани. Его ждали в другом полку, он с сожалением поглядывал, потанцевать ему не придется, а тут столько хороших девчат. Под керосиновым фонарем усаживался гармонист, усатый, густобровый сержант, девушки отогревали ему пальцы в своих горячих ладонях.

Пошли один за другим танго и фокстроты довоенных лет, зашуршали валенки по мерзлому земляному полу. К Наде подкатился старший лейтенант-артиллерист. Она прошлась с ним несколько кругов, и он уже не отпускал ее от себя. Как-то незаметно привел в дальний угол сарая, куда почти не доставал тусклый свет фонаря. Колыхались тени, отбрасываемые танцующими парами. В щели со свистом врывался ветер, сыпались струйки сухого снега. Артиллерист, высокий крупный мужчина, как и ее Андрей, заговорил с нею глуховатым голосом. Он назвал ее по имени, когда она удивилась этому, пояснил, что давно приметил Надю. Она в ответ не спросила, как его зовут, он назвался сам — Николай Бугров.

Надя вспомнила, фамилию эту она слышала. Артиллерист рассказывал о себе, уверенный, что это ей интересно, а если не интересно, то все равно обязательно надо знать. К ним подходили бойцы, приглашали ее на танец, она отказывалась, офицер понял, что ей он интересен. Действительно, что-то притягивало ее к этому человеку. Он рассказывал, что отец и мать хотели выучить его на агронома, надеялись видеть в своей деревне уважаемым человеком, очень нужным односельчанам. «Как я, к примеру», — с улыбкой и не без определенной гордости подумала Надя, вспомнив себя фельдшером в селе. Но его желания не совпали с родительскими, он уехал в Одессу, поступил в артиллерийское училище. Вернулся, когда пришлось освобождать родное Подмосковье от немцев. Родителей не нашел, их расстреляли немцы, узнав о сыне-командире. Какой-то мерзавец донес. Избы не было, на ее месте лежали черные головешки, жалко смотрела в холодное тусклое небо обгорелая труба.