Все. что могли - Ермаков Павел Степанович - Страница 49

— Те люди… они не растащили? — похолодев, спросил Богаец, почему-то сразу поверив Затуляку, страшно обрадовался, что ценности обнаружились и понял, с какой целью этот человек вышел на него.

— Ни, пан Богаець, — мотнул головой Затуляк. — Инших уже немае, — при этих словах глаза его заледенели, — а други смовчат. Им тильки карбованцив побильше.

— Сами не воспользовались? — неожиданно для себя спросил Богаец.

— Ни боже мой. Пан Казимир меня лично знал. Та ий от нимцив сховать было треба, распознали б, не сносить мне головы.

Хитер и осторожен оказался Затуляк. Действительно, дознайся немцы, не было бы имущества, убрали бы и Затуляка. Свидетель им ни к чему.

Осенью первая пороша пала, тайком пробрались к хранилищу. Заброшенность и запустение тут виделись во всем. Подумалось, не водит ли его за нос Затуляк? Как бы догадавшись о его мыслях, бывший владелец мельницы заверил:

— Не извольте беспокоиться. Головой ручаюсь. Надеюсь на вознаграждение пана Казимира.

— Теперь я хозяин поместья и земли.

— Так ще лучшее. И я хочу обратно быть хазяином, свою землицу иметь. Я вам ваше имущество сберег, вы мне за это землицы сто десятин положите. И чтоб документик о том по всей форме.

Кровь бросилась в голову Богайцу. Рука непроизвольно потянулась к кобуре. Хлопнуть негодяя — и делу конец.

— Зря это, пан Богаець. Я ще вам пригожусь, — не испугавшись, не двинувшись с места, тихо проговорил Затуляк.

Минуту-две молчал Богаец. Успокоившись, решил: не много просит мельник, сущий пустяк. Что для Богайца сотня десятин где-нибудь на отшибе от своей усадьбы? Пообещал столь же тихо:

— Думаю, поладим.

Почти целый год пан Затуляк не напоминал о себе. Сегодня явился какой-то взъерошенный. Неужто кто добрался до хранилища, запустил руки туда?

14

У немцев затявкали минометы. В закатных лучах упавшего к горизонту солнца заклубилась багровая пыль, над выгоревшей степью завизжали осколки, глухо застучали тяжелые комья земли.

«Неужели опять атака? — тоскливо подумала Надя, машинально ощупывая на боку санитарную сумку. — Которая по счету? Пятая, шестая?»

Она рано утром пришла в роту капитана Силаева и пробыла тут весь день. Много было погибших. А сколько раненых! Перевязывала, вместе с санитарами переносила в блиндаж, где им лежать до темноты, когда можно будет вывезти их и переправить на левую сторону Волги, в госпиталь. Ноги у нее от усталости подламывались, руки отказывали.

И вот опять рвались мины, так случалось перед каждой атакой. Выдержит ли она все это?

Опорный пункт роты Силаева, оседлав небольшую возвышенность, выступал дугой вперед. Надя слышала разговоры командиров о том, что немец с этим не смирится, будет долбить до тех пор, пока наши не отойдут.

— Моя рота им — бельмо в глазу, — задорно сверкал белыми зубами капитан Силаев, рослый, в ухарски сбитой набекрень пилотке. Он энергично рубил ладонью воздух. — Еще бы, отсюда видно дальше, обстрел лучше. Немец не дурак. Соображает. Будет из кожи лезть, чтобы сковырнуть нас. Мы не пустим, не отдадим выступ.

Вот уже несколько дней немец на метр не сдвинулся, хотя слева и справа роты опять подались ближе к Волге.

— Санитар! Где санитары?

Надя встрепенулась, кинулась на зов. В окопе скорчился боец. Он безвольно привалился спиной к стенке окопа, прижимал ладонь к правому боку. Сквозь пальцы сочилась кровь. Надя расстегнула на нем поясной ремень, завернула гимнастерку и нижнюю рубаху. Осколок глубоко распорол мякоть, задел нижнее ребро. Боль была адская, боец побледнел, на лбу высыпал зернистый пот.

— Держи рубаху, не опускай, — она проворно наложила на рану толстый марлевый тампон, начала бинтовать. — Ничего опасного нет, заживет. Знаю, больно, а ты потерпи.

Она никогда не ахала, не охала над ранеными, лишь скупо и сурово подбадривала. Перевязывала быстро, уверенно, почти по-мужски управлялась, если приходилось перевернуть или вытащить раненого в безопасное место. Это действовало на бойцов успокаивающе.

— Спасибо, доктор, — приободрился раненый, смахивая пот.

Бойцы и командиры называли ее по-разному. Одни сестрицей, другие доктором, усмотрев выглядывающие из-под пилотки седые пряди, а кто и дочкой. Это те, кто был уже в возрасте. Она откликалась на любое обращение, никогда никого не поправляла. Какая разница для раненого бойца, доктор она или сестра. Для него главным было, чтобы его поскорей и умело перевязали, вытащили из-под огня, поэтому она и рвалась на передовую, хотя военврач Зарецкий постоянно сдерживал.

Надя пошла дальше по траншее. За изгибом окопа увидела, как боец пошатнулся, схватился за висок и быстро отнял руку. Ладонь окрасилась кровью, струйка скатилась по щеке, потекла на гимнастерку. Но боец снова прицелился из винтовки и выстрелил. Он не помышлял выходить из боя. Надя знала его, несколько раз говорила с ним. Это был Яков Петрович Гудошников, охотник из-под Иркутска. В ее глазах он был уже пожилым. Как-то выносили раненого к медпункту полка, Надя шла с носилками в паре с ним, Гудошников торопился рассказать о себе, своем сибирском селе, жене и четверых детях.

— Старший мой, как и я, воюет, — говорил он густым баском. — В сибирской дивизии из-под Москвы вышибал немцев. Теперь на другом фронте. Письма от него получаю. Сам я в армии с марта этого года. Наотступался досыта. Теперь немец желает в Волге меня искупать. Но я не дамся. Вот ему…

Держась за ручку носилок, он ухитрился изобразить пальцами кукиш. Боец чем-то неуловимо напоминал Наде старшину Горошкина с пограничной заставы.

— Отложите винтовку, Яков Петрович, — решительно потребовала она. — Вас надо перевязать.

Бойцу было приятно, что докторша запомнила его имя.

— Заживет и так. Мы привыкшие, — вроде бы возразил, но винтовку оставил, присел на корточки. — Бывало, в крестьянстве обо что-то поранишься, в лесу на сучок напорешься, подсохнет да и заживет. Хорошо сосновой смолой попользовать.

Пытался пристроить пилотку на забинтованную голову, она не налезла.

— Ин ладно. Спрячу, чтоб не утерять, — сунул пилотку под поясной ремень.

Обстрел вдруг прекратился, это заставило обоих высунуться над бруствером, поглядеть, что такое сталось с немцем, почему перестал молотить минами. Над окопами противника вырастали фигуры солдат, казавшиеся необычно длинными в отблесках почти скатившегося за горизонт солнца. Перед ними ложились темные тени.

— Поберегись, дочка, — по-прежнему неторопливо сказал Гудошников, тщательно прицелился и выстрелил. — Немец в атаку поднялся.

По всей длине ротной обороны торопливо забухали винтовки, застрекотали автоматы, справа тяжело застучал пулемет. Стрельба усиливалась, а немцы все шли, как заведенные. У Нади ноги словно пристыли, ей надо было бы отойти в ход сообщения, но не могла сдвинуться. Вот немцы побежали, крича и строча из автоматов.

Неподалеку Надя увидела капитана Силаева. Он взметнулся над окопом, в руках — винтовка. За ним выскочили бойцы, подравнялись и молчаливой цепью двинулись навстречу врагам.

На какое-то время над степью повисла жуткая, зловещая тишина. Потом цепи сошлись, началась рукопашная. Лязгала сталь о сталь, коротко взлаивали автоматы, дробили винтовочные и пистолетные выстрелы, топотали ноги, по сухому, пыльному ковылю в мертвой хватке клубками катались люди. До Нади доносились хриплые, сдавленные выкрики: «…в гроб, в селезенку… так твою растак», «…майн готт». Тяжело падали на закаменевшую землю пропоротые штыками тела.

Надя закрыла лицо ладонями. Ей стало страшно. Сразу вспомнился, навалился на нее предрассветный сумрак прошлогоднего июньского утра, когда в такой же жуткой схватке полегли пограничники во дворе пограничной комендатуры.

Она пересилила себя и глянула на поле. Немцы пятились, но на помощь им из окопов поднималась новая волна солдат. Теперь наши бойцы начали подаваться назад. Поняла Надя, не устоять силаевской роте, потому что на каждого бойца, наверное, приходилось по двое, а то и больше фашистов. Но тут из-за фланга ударил пулемет. Он бил по немецкой пехоте, не умолкая, с близкого расстояния, почти в упор и смял ее.