Все. что могли - Ермаков Павел Степанович - Страница 33

— Ему волноваться сейчас нельзя, а в разговоре с вами он нервничал. Андрей Максимович очень хороший человек, — сказала сестра.

— Вы-то откуда знаете? Он тут без году неделя.

— Хорошие — они видны с первого взгляда, — задумчиво произнесла Зоя и доверительно, вполголоса добавила: — Вы знаете, он семью на границе потерял. Немцы заживо сожгли жен и детей командиров погранкомендатуры. Его жену и дочку тоже. Сам был на волосок от гибели — из-под сердца пулю вынули.

— О семье капитан мне ни слова не проронил? А вам рассказал? — после долгого напряженного молчания спросил полковник.

— Нет. Его сопровождал старшина-пограничник, с капитаном они рядом с первого дня войны. Он обмолвился, по секрету, — сестра замедлила шаг. — При перелете через линию фронта их самолет обстреляли немцы. Осколком старшине руку повредило. Товарищ полковник, вы можете с ним поговорить? Образумить его? Не долечившись, старшина собрался сбежать на фронт.

— Этого что… тоже с первого взгляда? — лукаво спросил полковник и, взглянув на Зою, пожалел о своем вопросе.

Девушка закусила нижнюю губу, покраснела и на ресницы скатились слезинки. Искренняя, чистая душа. Нельзя жить без веры в окружающих людей, как у этой сестры.

— Ну, зовите сюда вашего старшину. Постараюсь прищемить его партизанские ухватки, — задорно и облегченно сказал он.

3

Впервые за последние годы у Ильина была уйма свободного времени. Он слушал радио, читал газеты, по его словам, «костылял» по тенистым аллеям старинного пригоспитального парка. Обязательно смотрел все фильмы, какие показывали в клубе по субботам и воскресеньям. Не потому, что целый год не видел кино, а для того, чтобы отвлечь себя от тяжких дум. Внутренний голос частенько нашептывал: остался он на белом свете один-одинешенек. Ни семьи ни друзей у него, ни кола ни двора.

После операции, как смог карандаш держать, написал родителям жены в Воронежскую область. Ответа не получил. Понял вскоре, почему не попало адресату его письмо. По газетным сообщениям он определил, что немцы заняли уже левый берег Дона, а Дубовка на правом. Значит, теща с тестем под немцем, как и его родители в Донбассе. Что с родными, одному Богу известно.

Думая о них, Ильин со злостью глядел на костыли. Хотя они сейчас и помогали ему передвигаться, но они же и держали его в стенах госпиталя. Осматривая его колено, второй раз поврежденное в одном и том же месте, хирург и невропатолог хмурились, покачивали головами, негромко переговаривались на латыни. Казалось, они, как и сам Ильин, немало удивлялись тому, что более тяжелое ранение в грудь доставляло сейчас меньше хлопот, чем это. Из их коротких замечаний он мало что понимал.

— Время — целитель. Подождем. Пока надо беречься, — заключили врачи.

Нога, между тем, слушалась плохо. Но однажды доктор, по-прежнему хмурясь, долго ощупывал колено, колол иголкой пальцы ноги, потом решительно отставил костыли и скомандовал:

— Ну-ка, шагом марш. До своей палаты без посторонней помощи. Есть ли у вас воля, как о том ходит молва?

Ступив на больную ногу, Ильин охнул, но не схватился за стену, постоял, приходя в себя и чувствуя, что нога не отказала как раньше, держала его. Стиснув зубы, обливаясь потом, он доковылял до палаты и упал на кровать. Через десяток минут появилась сестра.

— Андрей Максимович, доктор вас к себе зовет, — сказала она жалостливо, встала рядом, подставила хрупкое плечико. — Опирайтесь.

— Спасибо, Зоенька, снова попробую сам.

Все повторилось. Пожалуй, путь до врачебного кабинета на этот раз показался еще длиннее.

— Чудненько. Как и ожидалось, организм, с помощью медицины, осилил недуг, — врач наконец-то расправил брови, повеселел.

У него оказалась замечательная, добрая улыбка. Латынь, к которой он снова прибег, уже не настораживала Ильина.

— Каждый день вот такие пробежки, как сегодня. Постепенно увеличивайте нагрузки. Все будет в порядке, — напутствовал он.

— Буду стараться, — пообещал Ильин.

Вскоре он на прогулку в парк не взял костылей. Морщился, вытирал струившийся по лицу пот, но шел. Черт побери, шел самостоятельно, на самую дальнюю аллею.

Тут было тихо, совершенно безлюдно. Сейчас он по-настоящему обнаружил, какая вокруг него была благодать. Лопотала листва, возились на ветках и щебетали птицы. Солнечные лучи простреливали кроны, узорчатые тени бродили по посыпанной песком дорожке.

Все говорило о покое, а у Ильина день ото дня тревожнее становилось на сердце. Казалось, ему досаждало и безоблачное небо, нежно голубевшее через просветы в густолиственных кронах деревьев, и легкие дуновения теплого ветра, и беззаботный птичий щебет. Нередко у него вызывали приступы ярости доносившиеся с соседней аллеи щелчки о стол костяшек домино, в которое без устали резались выздоравливающие, и даже обязательный послеобеденный «мертвый» час. Он не мог выдержать, принять эту умиротворяющую, расслабляющую обстановку. Существо его протестовало против того, чтобы в одни и те же минуты по столу ерзали костяшки домино, а где-то под хлесткими пулеметными очередями падали бойцы. Он будто наяву видел их, захлебывающихся кровью, слышал, как в последних судорогах мертвеющие пальцы скребли землю, рвали траву на лужайке, похожей на эту, красовавшуюся перед ним, а там перепаханную взрывами мин и снарядов, опаленную огнем, провонявшую порохом и гарью.

Ему снова, как и десятки раз прежде, вспоминался взорванный июньский рассвет, задымленный, пронизанный багровыми сполохами двор заставы, беспрерывный рев моторов на земле и в воздухе. Вслед за этим видением приходили другие. И все из тех, первых часов, дней и месяцев сорок первого года. Он опять шел через сожженные и разграбленные села и хутора, спотыкался израненной ногой на изуродованных гусеницами танков дорогах, прятался в лесных чащобах. На все это явственно накладывались мельтешащие языки ядовитого пламени, доносились затихающие крики заживо сжигаемых в сарае женщин и детей, и среди них его жены и дочки Машеньки… Тогда железным обручем стягивало грудь и острая боль пронизывала сердце.

Выйдя из этого тяжкого состояния, он начинал думать о том, почему столь легко немцы подмяли нас в самом начале. Ну, ладно, пограничные заставы, хотя и стояли насмерть, это все-таки маленькая частица нашего вооруженного сопротивления противнику. Как получилось, что Красная Армия оказалась неспособной противостоять немцам? На нас внезапно напали? Сейчас, в госпитале, Ильин прочитал прошлогодние газетные подшивки. В них много и часто, как об одной из решающих причин успеха немецких войск, говорилось о внезапности их нападения. Разве не было известно наверху, что они стянули к границе огромные силы? Может, товарищу Сталину не докладывали об этом? Не верит Ильин, чтобы не докладывали. Все было известно. Это стало ему понятно еще тогда, когда он горячо, азартно добивался от своего начальника отряда ответа на мучившие его вопросы после заявления ТАСС четырнадцатого июня сорок первого. На это заявление и сослался подполковник, мол, вот тебе, едрена корень, все до тонкости и объясняется. Немецкое руководство верно своим обязательствам по заключенному с нами пакту о ненападении. На деле-то вышло иначе: слишком мы были доверчивы и простодушны.

«Неужто товарищ Сталин ошибся в своих расчетах? — подумал так Ильин, и мурашки на спине пробежали. — Что это он такое несуразное о товарище Сталине полагает? Поправил себя: не ошибся Сталин, а слишком доверился Гитлеру, его обещаниям. Стало быть, и вождю не все подвластно, не все его ум охватывает. Он ведь тоже человек, ему, как любому из нас, свойственно заблуждаться». В мыслях-то Ильин это допускал, а сказать кому, пожалуй, не решился бы.

«Нет, не мог товарищ Сталин ошибаться, — убеждал он себя, — не имел на это права. Он на такой высоте, где любая ошибка большой ценой отзывается». Речь его на военном параде седьмого ноября не раз прочитал. Представил, как, подойдя к самой Москве, немцы в бинокли ее разглядывали, видели себя на Красной площади. Сталин там речь свою произносил, а немцы готовились к последнему броску, чтобы в Москву ворваться. Не вышло. Как говорится, по усам текло, а в рот не попало.