Пунцовой розы лепесток уснул - Бейтс Герберт Эрнест - Страница 2

– Нет, сэр.

– Только не говорите мне «сэр», миссис Корбет. Меня зовут Лафарж. Генри Лафарж. – Он повернулся налить себе хересу и впился в нее сероватыми, навыкате, глазами. – Вам, наверное, страшно неудобно в этом злосчастном дождевике? Отчего бы его не скинуть на время?

Эти слова, хотя и сказанные необидным тоном, несколько ошарашили ее. Ей в голову не приходило, что накидку можно назвать злосчастной. Это была незаменимая, очень практичная, ноская вещь. Она прекрасно служила своему назначению, и, вновь недоумевая, миссис Корбет спустила ее с плеч.

– Вы думаете, я сглупил? – продолжал он. – С этим домом, я хочу сказать? Друзья в один голос говорят, что я сделал глупость. Конечно, он в жутком состоянии, это ясно, но мне думается, над ним стоит поколдовать. Вы не согласны? Вы думаете, я сглупил?

Она не могла отвечать. Ею внезапно, мучительно, овладела неловкость за старое коричневое платье, надетое под накидкой. Сконфуженно она сложила руки, безуспешно пытаясь прикрыть его от взгляда.

К счастью, однако, взгляд его был устремлен в окно, на дождь.

– Как будто бы унимается наконец, – объявил он. – А когда так, я вам смогу перед тем, как вы уедете, показать вид снаружи. Вы обязательно должны посмотреть на вид снаружи, миссис Корбет. Упоительное запустенье. До того упоительное, что прямо-таки наводит на мысль о Строберри-Хилле [1]. Понимаете?

Она не понимала и снова перевела взгляд на свое коричневое платье, обтрепанное по краям.

Вскоре ливень начал стихать и кончился, только с могучих буков, осеняющих дом, еще продолжало капать. Соус для croflte aux champignons почти поспел; Лафарж обмакнул в него мизинец и сосредоточенно облизал, глядя на деревья, роняющие капли летнего дождя.

– В основном, сам его собираюсь красить, – сказал он. – Так интересней, вы не находите? Больше простора творчеству. Нам чрезвычайно, по-моему, недостает в жизни творческого подхода, а по-вашему? Глупо все самое увлекательное перекладывать на челядь и прислугу, вы не находите?

Поливая соусом грибы, он взглянул на нее с подкупающей вопросительной улыбкой, которая не требовала ответа.

– Итак, миссис Корбет, идем наружу. Вы должны посмотреть на вид снаружи.

Машинально она потянула на себя накидку.

– Не понимаю, отчего вам жаль расстаться с этой несчастной накидкой, миссис Корбет, – сказал он. – Я лично в тот самый день, как кончилась война, торжественно устроил всей этой рухляди грандиозное сожжение.

В засыпанном золой саду, где из кустистых дебрей травы вперемешку с крапивой, перевитых плотными белыми граммофончиками повилики, поднимались многолетние одичалые розы, он показал ей южный фасад дома с заржавелыми козырьками над окнами и изящными железными балкончиками, оплетенными ежевикой и шиповником.

– Сейчас, конечно, на штукатурку нельзя смотреть без содрогания, – сказал он, – но из-под моих рук она выйдет гладкой и розовой, как кожа младенца. Того оттенка, который часто видишь в Средиземноморье. Вы понимаете меня?

Всю западную стену укрыли без остатка ненасытные глянцевые плети плюща, ниспадающие с крыши пунцово-зеленой завесой, осыпанной дождем.

– Плющ уберут на этой неделе, – сказал он. – На плющ не обращайте внимания. – Он помахал в воздухе пухлыми, мучнисто-белыми руками, сжимая и разжимая пальцы. – Вообразите здесь розу. Черную розу. С огромными цветами глубокого красно-черного тона. Какие носят на шляпе. Знаете этот сорт?

Опять она поняла, что ответа ему не требуется.

– В летний день, – продолжал он, – цветы будут рдеть на фоне стены, как бокалы темно-красного вина на розовой скатерти. Согласитесь, разве не полный восторг?

Оглушенная, она смотрела на спутанные каскады плюща, на полчища рослого осота, больше обычного теряясь в поисках нужного слова. Торопливо соображая, как бы сказать, что ей пора ехать, она услышала:

– Что-то еще мне вам надо было сказать, миссис Корбет, только сейчас не вспомню. Что-то страшно существенное. В высшей степени.

Внезапно на мокрый бурьян, на заржавелые козырьки, на лягушачьи пятна Клариной накидки брызнуло солнце, словно бы принеся и Лафаржу мгновенное озаренье.

– Ах да – сердце, – сказал он. – Вот что.

– Сердце?

– У нас что сегодня? Вторник. В четверг я бы вас просил привезти мне лучшее из ваших сердец.

– Моих сердец?

Он рассмеялся, и опять необидно.

– Телячье, – сказал он.

– А-а! Ну понятно.

– Известно ли вам, что сердце на вкус совсем как гусятина? Как гусиная кожа? – Он запнулся, снова рассмеялся и по-свойски тронул ее за руку. – Нет-нет. Так не годится. Это уж чересчур. Так не скажешь. Нельзя сказать – сердце как гусиная кожа. Вы согласны?

Ветки буков всколыхнул ветерок, стряхивая по длинным солнечным желобам бисер дождя.

– Подать его под клюквенным соусом, – сказал он, – да к нему горошка молоденького да молодой картошечки – ручаюсь, никому не отличить.

Они уже дошли опять до кухонного крыльца, где она оставила мужнину корзину.

– Побольше нужно фантазии, вот и все, – говорил он. – На сердце смотрят с пренебрежением, а это царский продукт, уверяю вас, если знаешь, как с ним обращаться.

– Мне, наверное, правда пора, мистер Лафарж, – сказала она, – а то ничего не успею. Вам сердце понадобится прямо с утра?

– Нет, можно и днем. Пойдет на вечер, к ужину для двоих. Будет всего один приятель да я. А вообще я собираюсь без конца принимать гостей. Без конца – первое время скромно, прямо на кухне, в свинушнике. Потом, когда дом будет готов, – на широкую ногу, закачу грандиозное новоселье, пир на весь мир.

Она взяла корзину, машинально поправила на плечах накидку и начала было:

– Хорошо, сэр. Днем привезу…

– Очень мило с вашей стороны, миссис Корбет. Будьте здоровы. Ужасно мило. Давайте только без «сэров» – мы же теперь друзья. Просто Лафарж.

– До свиданья, мистер Лафарж.

Она была на полпути к машине, когда он крикнул вдогонку:

– Да, миссис Корбет! Если вы позвоните и никто не отвеет, то я, скорей всего, вожусь с ремонтом. – Он махнул пухлыми мучнисто-белыми руками в направлении плюща, козырьков, заржавелых балкончиков. – Вон там – вы знаете.

В четверг, когда она, на сей раз без накидки, вновь подъехала к дому во второй половине дня, стояла духота; в воздухе парило. Под буками, по меловым обнажениям на опушках желтым пламенем пылал на солнце зверобой. В вышине над долиной, далекие, легкие, безмятежно повисли редкие белые облака.

– Плющ срубили, а в нем – тысяча пустых птичьих гнезд, – крикнул с одного из балкончиков Лафарж. – Форменное светопреставленье.

В темно-синих свободных брюках и желтой открытой рубашке, с синим шелковым шарфом на шее, в белой панаме, он помахал ей малярной кистью, розовой на конце. Сзади, уже не обремененная плющом, подсыхала на солнышке блекло-розовая, как промокашка, стена.

– Я положила сердце на кухне, – сказала она.

На это не последовало реакции – как, впрочем, и на отсутствие накидки.

– Штукатурка оказалась, как ни странно, в очень приличном состоянии, – сказал он. – А как вам цвет? Вы его видите первой. Не темновато?

– По-моему, очень хорошо.

– Говорите откровенно, миссис Корбет. Будьте предельно откровенны и придирчивы, не стесняйтесь. Выскажите напрямик ваше мнение. Не чересчур темно?

– Может быть, самую малость.

– С другой стороны, необходимо вообразить себе на этом фоне розу. Вы не знаете, разводит кто-нибудь эти чудесные черно-красные розы?

Она стояла задрав к нему голову.

– Как будто нет.

– Жалко, – сказал он, – будь у нас роза, можно было бы посмотреть, каково впечатление… Однако душа просит чаю. Не хотите ли выпить чашечку?

На кухне он занимался приготовлением чая с неторопливой ритуальной скрупулезностью.

– Китайский способ, – приговаривал он. – Сначала совсем чуть-чуть воды. Потом подождать минуту. Подлить еще водички. Снова подождать. И так далее. В общей сложности шесть минут. В этом весь секрет – добавлять воду по каплям и с перерывами. Отведайте-ка вот это. Сладкий пирожок собственного изобретения, на кислом молоке.