Скала прощания - Уильямс Тэд - Страница 38

— Если бы он был таким прожженным жуликом, зачем ему было оставаться с вами, получив серебро от Страве?

— Чтобы продать меня еще кому-нибудь, — ответила она с горечью. — Моему отцу, тетке, торговцам детьми из Наракси, кто знает?

— Возможно, — сказал секретарь Ликтора, — но я так не думаю. Я думаю, он обрел в отношении вас чувство ответственности, хотя оно не удерживает его от соблазна подзаработать, когда он уверен, что вам это не повредит, как в случае с господином Пирруина. Но если в нем осталось хоть что-то от того Падреика, которого я знал, он не навредит вам и не позволит, насколько это в его силах, причинить вам зло.

— Вряд ли, — мрачно сказала Мириамель. — Я снова доверюсь ему, лишь когда звезды засияют в полдень, не раньше.

Диниван посмотрел на нее и сделал знак древа.

— Нужно быть осторожнее с клятвами в эти странные времена, моя леди, — на его лице снова появилась улыбка. — Однако этот разговор о звездном сиянии напомнил мне — у нас ведь есть дело. Когда я получил разрешение воспользоваться башней сегодня ночью, сторож поручил мне зажечь маяк. Моряки по его свету знают, где обойти с востока скалы, чтобы выйти к Бакеа-са-Репра. Пора приниматься, пока не стемнело. — Он застучал сапогами вниз по лестнице и вернулся с лампой.

Мириамель кивнула и прошла с ним наружу.

— Я была однажды в Вентмуте, когда зажигали Хайефур, — сказала она. — Он гигантский.

— Гораздо больше нашей скромной свечки, — согласился Диниван. — Поднимайтесь осторожнее: лестница старая.

В самой верхней части маяка было так тесно, что там поместился только сам маяк — огромная масляная лампа, поставленная посреди пола. Наверху в крыше было отверстие для дыма и металлическое заграждение вокруг фитиля, чтобы его не задувал ветер. Большой изогнутый металлический щит висел на стене позади лампы. Он был обращен к морю.

— А это зачем? — спросила она, проведя пальцем по отполированной поверхности.

— Чтобы свет шел дальше, — объяснил Диниван. — Вы видите, он изогнут, как чаша. Он собирает свет и отбрасывает его через окно, по-моему так. Падреик мог бы это лучше объяснить.

— Вы имеете в виду Кадраха? — спросила озадаченная Мириамель.

— По крайней мере когда-то мог. Он хорошо понимал в механике, когда я его знал: лебедки, рычаги и прочее. Он очень тщательно изучал натурфилософию до того как… изменился. — Диниван поднес маленькую лампу к фитилю и подержал ее там. — Одному Богу известно, сколько масла сжирает такая огромная лампа, — сказал он. Вскоре фитиль загорелся, и пламя вспыхнуло. Щит на стене действительно усиливал свет, хотя в окно еще проникали последние лучи солнца.

— Вон на стене щипцы, — Диниван указал на длинные щипцы с металлическими колпачками на концах. — Нужно не забыть погасить его утром.

Когда они возвратились на второй этаж, Диниван предложил пойти взглянуть на Кадраха. Спускаясь за ним, Мириамель зашла в комнату за кувшином с водой и виноградом: не было смысла морить его голодом.

Монах уже не спал, он сидел на единственном стуле, глядя в окно на свинцово-голубую в сумерках воду залива. Он был замкнут и сначала отказался от принесенной еды, только выпил поды из кувшина, но потом взял и предложенный Мириамелью виноград.

— Падреик, — сказал, наклонившись к нему, Диниван, — ты меня не помнишь? Я Диниван. Мы когда-то дружили.

— Я узнал тебя, Диниван, — сказал, наконец. Кадрах. Его хриплый голос странно отдавался в маленькой круглой комнатке. — Но Падреик эк-Краннир давно умер. Теперь есть лишь Кадрах. — Монах избегал взгляда Мириамели.

Диниван пристально наблюдал за ним.

— Ты не хочешь разговаривать? — спросил он. — Ты не мог совершить ничего такого, что заставило бы меня плохо думать о тебе.

Кадрах взглянул наверх. На лице его была гримаса, серые глаза исполнены боли.

— О! Правда? Ничего такого, чтобы Мать Церковь и… и другие наши друзья… не захотели принять меня обратно? — Он горько засмеялся и помахал презрительно рукой. — Ты лжешь, брат Диниван. Есть преступления, которые не прощаются, и есть место, уготованное для совершивших их. — Рассерженный, он отвернулся и не стал больше говорить.

Снаружи волны бормотали, разбиваясь о скалистый берег, — тихие приглушенные голоса, приветствующие наступающую ночь.

Тиамак наблюдал, как Старый Могахиб, гончар Роахог и прочие старейшины забирались в качающуюся плоскодонку. Лица их были серьезны, как и подобает в торжественной церемонии. Ритуальные ожерелья из перьев поникли от влажного зноя.

Могахиб неловко стоял на корме, глядя назад.

— Не подведи нас, Тиамак сын Тигумака, — прокаркал он. Старейшина нахмурился и нетерпеливо отвел спустившиеся на глаза листья головного убора. — Скажи сухоземцам, что вранны не рабы их. Твой народ оказывает тебе величайшее доверие.

Старому Могахибу помогли сесть рядом с одним из его правнуков по боковой линии. Перегруженная лодка, переваливаясь с борта на борт, поплыла вниз по течению.

Тиамак скривил физиономию и посмотрел на Призывный жезл, который ему вручили. Вся поверхность его была покрыта резьбой. Вранны были обеспокоены тем, что новый правитель Наббана Бенигарис потребовал огромной дани зерном и драгоценными камнями, а также призвал сыновей Вранна на службу к вельможам Наббана. Старейшины хотели, чтобы Тиамак отправился к нему с протестом по поводу нового вмешательства сухоземцев в дела враннов.

Итак, на хрупкие плечи Тиамака была возложена еще одна обязанность. Хоть один из его соплеменников отозвался уважительно о его учености? Нет, они обращались с ним почти как с юродивым, как с кем-то, отвернувшимся от враннов и перенявшим обычаи сухоземцев; но как только им нужен был умеющий писать или вести переговоры с Наббаном или Пирруином на их языке, сразу же обращались к нему: «Тиамак, выполняй свою обязанность».

Он плюнул, стоя на крыльце своего дома, и посмотрел, как разошлись круги на зеленой воде, затем втащил лестницу и бросил ее, а не свернул аккуратно, как обычно. Ему было очень горько.

Одно хорошо, решил он позже, ожидая, пока закипит вода в котле. Если он отправится в Наббан, как того хотят его соплеменники, он сможет навестить там своего мудрого друга и узнать у него подробности о странной записке доктора Моргенса. Он корпел над ней неделями, но решение никак не приходило. Его почтовые голуби, летавшие к далекому Укекуку в Йиканук, вернулись с нераспечатанными посланиями. Это его обеспокоило. Птицы, отправленные им к доктору Моргенсу, также вернулись, но это, в отличие от молчания Укекука, было не так тревожно, ибо Моргенс в одном из своих последних посланий предупреждал, что может прервать связь на некоторое время. Не ответила на летучие послания ни колдунья из Альдхортского леса, ни его друг из Наббана. Этих последних птиц Тиамак отправил недавно, всего несколько недель назад, поэтому ответ еще может прийти.

Но если мне предстоит ехать в Наббан, я не увижу этих ответов два месяца, а то и дольше.

Подумав об этом, он задумался и над тем, что же ему делать с птицами. У него не хватит зерна, чтобы оставить их в голубятне на все время отсутствия, и он, конечно, не может взять их с собой. Придется выпустить их на волю, чтобы они сами позаботились о себе. Он надеялся, что они будут держаться вблизи его домика на баньяновом дереве, и он сможет поймать их, когда вернется. А если они улетят навсегда, что он будет делать? Ему придется обучить новых, вот и все.

Вздох Тиамака был заглушен шипеньем пара, вырывавшеюся из-под крышки котла. Бросив туда желтый корень, маленький ученый попытался вспомнить молитву о благополучном путешествии, которую следует возносить Тому, Который Всегда Ступает по Песку, но смог вспомнить только молитву о местах, где прячется рыба, которая не совсем подходила к случаю. Он снова вздохнул. Хоть он и не верил больше в богов своего племени, никогда не повредит вознести лишнюю молитву, но следует, конечно, найти подходящую.