Иные Миры - Горбовский Александр Альфредович - Страница 4

Капитану было не до него. В этот вечер глухие толки в матросском кубрике продолжались дольше обычного. На двух других кораблях, Хуан знал, было то же самое. А когда на рассвете капитан приказал вдруг поднять паруса и сниматься с якоря, на всех трех кораблях вспыхнул бунт. Команда не желала плыть дальше. Они обоснуются здесь, на этих землях, они будут разводить виноград и оливы, выращивать пшеницу – каждый здесь станет знатным сеньором. Пусть, кто хочет, плывет с этим безумным идальго, только не они, не они! Кривой Хуан знал, что он останется с ними. Но только не для того, чтобы собирать здесь урожаи или разводить овец. Он займется здесь другим делом – и чем позже остальные узнают об этом, тем лучше. В то мгновение, когда он взял вынутую из воды флягу, его рука не могла ошибиться. Вода не могла бы весить столько – во фляге было золото! И еще одно понимал и знал Хуан, то, чего недодумали, не успели понять остальные: если они остаются здесь, им не нужны свидетели. Он почувствовал, что близится то мгновение, когда весы судьбы дрогнут и придут в движение. У этих людей не было предводителя, через минуту он станет им. И тогда, перекрывая весь гомон и крики, что неслись с палуб трех сошедшихся вместе бригов, он закричал так, как кричал только свои команды во время шторма:

– Капитана на рею! Сначала все смолкли, но тут же несколько голосов подхватили:

– На рею! Капитана на рею! И уже все закричали, заревели, заблеяли:

– Капитана на рею! Потому что все знали: после этих слов пути назад нет. А это означало конец всем сомнениям и колебаниям.

Кто-то торопливо тащил веревку, прилаживая на ходу петлю, кто-то втаскивал уже на бочонок капитана в разорванном и измятом камзоле. Теперь все решали мгновения. Если капитана успеют вздернуть до того, как кто-то заколеблется, раздастся хотя бы один голос против, тогда дело сделано и он, Хуан, сможет поздравить себя.

Не замешкайся тот, с веревкой, может, так бы все и произошло. Но капитан вдруг поднял руку. И тут же все смолкли. «Значит, и сейчас, и под петлей, он все равно оставался для них капитаном», – успел подумать Хуан.

И еще: «Нельзя давать ему говорить». Но капитан уже заговорил. И по тому, как спокойно и властно звучал его голос, Хуан понял, что проиграл.

– Пусть тот, кто хочет ковыряться в земле, остается здесь, – говорил капитан. – Значит, он не заслуживает ничего лучшего, ничего другого.

– На рею, – попробовал крикнуть Хуан, но все зашикали на него, и он прикусил язык.

– Матросы, я, Понсе де Леон, сделаю так, что прежние ваши хозяева, все, у кого вы служили, будут кланяться вам в пояс, валяться у вас в ногах. В мире не будет людей богаче, чем вы. Пусть принесут флягу, что у меня в каюте…

– Смотрите, – он поднял флягу над головой, – это золото. Я пренебрег им… И со своего возвышения он стал швырять мелкие самородки под ноги стоявшим на палубе.

– Я бросаю его потому, что придет день, когда вы так же бросите его как ненужное. За каждый глоток воды, возвращающей молодость, вам будут платить больше золота, чем смогут вместить ваши карманы. Матросы… Кривой Хуан сделал было легкое движение, чтобы пробраться к трапу, но несколько рук уже цепко держали его.

– Ура капитану! – закричал кто-то. – Ура! – подхватили остальные. Через несколько минут Хуан был уже в колодках внизу, в глухом и сыром трюме. Потянулись дни, которые были неотличимы для него от ночи. Он ни а что уже не надеялся, ничего не ждал. Он не заходился уже от ярости, когда очередной матрос, принося пищу, старался поставить ее так, чтобы он не мог достать до нее. Или нарочно старался расплескать те полкружки воды, что полагались ему на день. Иногда он размышлял о том, к чему приговорит его королевский алькальд – к виселице или к галере. Но и это почему-то не очень волновало его, будто то, что произошло, случилось не с ним, а с кем-то другим, чья судьба была ему вообще-то достаточно безразлична. Поэтому, когда в один из дней (или ночей) люк трюма поднялся и за ним пришли, Хуан не мог знать, что это значит. Он не мог знать, что минули долгие недели бесплодных поисков. Что теперь, гонимый нетерпением, капитан сам спускался на берег и обходил все, какие только удавалось найти, источники. Загипнотизированный его верой экипаж истово прочесывал остров за островом, и каждая неудача лишь укрепляла всех в надежде: если не сегодня, то, значит, завтра. Но капитан знал теперь цену этой преданности и этой вере. Самое безопасное, полагал он, поскорее избавиться от зачинщиков, не дожидаясь возвращения в Пуэрто-Рико. Несколько человек он высадил уже на попавшихся по пути островах. Сегодня была очередь Хуана. Матросы вытащили его из лодки и швырнули на гальку возле прибоя. Потом, когда лодка уже отплыла, они вспомнили, что не оставили ему ящик с провизией и пару ножей, как приказывал капитан. Грести обратно им не хотелось, и они попросту бросили свой груз в море.

Но, несмотря на все это, Кривой Хуан выжил. И не только выжил, но и пережил знатного идальго, владельца трех больших кораблей Понсе де Леона. Корабли между тем продолжали свой путь, и однажды на рассвете им открылся цветущий остров, с которым не мог сравниться ни один виденный ими ранее. Это было в Вербное воскресенье («Паскуа флорида»), и капитан назвал землю, которую принял за остров, Флоридой. Но сколь мирной и прекрасной казалась эта земля, прорезанная сотней небольших ручейков и речек, столь же воинственны и непримиримы оказались обитавшие здесь индейцы. Им было мало дела до того, какими побуждениями руководствовались пришельцы и чего искали.

Они встретили белых чужеземцев, как привыкли встречать врагов, посягавших на их охотничьи угодья и хижины.

В одной из стычек среди раненых оказался и сам капитан…

Много других приключений и бедствий постигло испанцев за то время, как корабли продолжали свой долгий путь. В конце концов, борясь с враждебными пассатами, они возвратились в порт, который покинули много месяцев назад. Понсе де Леон не без выгоды продал свои корабли и вернулся в Испанию. В Мадриде уже знали о мужественной попытке идальго отыскать воду вечной жизни. Едва он прибыл и успел расположиться в гостинице, как явился гонец, требуя его во дворец короля. С любопытством смотрел король на человека, которому вообще-то могло и повезти. И тогда, стоя здесь, он держал бы привезенный для своего короля флакон с водой вечной жизни. И он, король Испании Фердинанд Арагонский, стал бы первым (а может, и единственным) из христианских королей, живущим вечно. Во всяком случае, это не вина идальго, что на этот раз ему не повезло. Король благосклонно выслушал историю Понсе де Леона и оказал ему знаки своей милости и внимания. Почтительно удаляясь с аудиенции, Понсе де Леон был уже не тем, кем был он, вступая под высокие своды зала. Мановением королевской руки он стал «его превосходительством», губернатором открытого им «острова Флорида»… В своих тайных надеждах на бессмертие король Испании был не одинок среди других монархов. Неужели владыка, будучи неподобен остальным людям во всем, мог оказаться приравнен к ним хотя бы и перед лицом смерти? Китайский император Цинь Шихуанди был, наверное, первым, кто попытался восстать против неумолимого закона бытия.

Истории известны и другие правители, которые, каждый по-своему, пытались провозгласить свое бессмертие. Западно-римские императоры-соправители Аркадий и Гонорий (395-408) обнародовали эдикт, возвещавший, что с этого момента подданные, обращаясь к ним, должны говорить уже не «ваше величество», а «ваше вечность». Основным аргументом при этом был следующий: «Те, кто осмелится отрицать божественную сущность наших личностей, будут лишены должностей, и имущество их будет конфисковано». Для подданных довод этот был, естественно, весьма убедителен. Но не для природы. Точно так же в свое время были искренне уверены в бессмертной сущности императора Августа его подданные.

А еще раньше почитали бессмертным Александра Македонского народы захваченных им стран. И разве не насмешка судьбы: туземцы, жившие в окрестностях того самого Пуэрто-Рико, откуда отважный идальго Понсе де Леон отправился на поиски бессмертия, сами были убеждены, что завоевавшие их испанцы – бессмертны! Именно поэтому гордые индейцы сносили все притеснения и произвол, которые чинили конкистадоры. И действительно, разве можно представить себе предприятие более бессмысленное и безнадежное, чем восстание против бессмертных? Как часто бывает, «открытие» началось с сомнения.