Паразиты сознания - Уилсон Колин Генри - Страница 31

Тогда меня сковывал страх; мне казалось, что я не смогу выстоять против их натиска. Вид той разверзшейся бездны враз лишил меня стойкости. Теперь надо было дождаться, когда во мне вновь скопятся силы.

И тут наконец я полностью осознал смысл рассуждений относительно ребенка. Ребенка можно перепугать, воспользовавшись его неведением, потому что он не сознает собственной силы. Ребенок не догадывается, что в нем живет потенциальный взрослый: ученый, поэт, государственный деятель.

В краткий миг озарения я понял, что веду себя, в сущности, не лучше того ребенка. И тут мне как раз вспомнились слова Карела о его первом сражении, о том, как на них восстали его глубинные, потаенные жизненные силы. Что это было? Может, действительно силы из каких-то невероятно глубоких источников, сокровенной глубины которых я еще не достигал? Почти одновременно на память пришло ощущение, которое на протяжении последних месяцев я не раз у себя подмечал: будто б какая-то непонятная сила удачи (та, которую я называл обычно «богом археологии») неизменно нам сопутствует; некая благотворная сила, предназначение которой — оберегать жизнь.

Вне всякого сомнения, человек набожный ассоциировал бы ее с Богом. Для меня же это было нечто иное. Я лишь внезапно почувствовал, что в этом сражении у меня, возможно, появился неожиданный союзник. И успев торопливо о том подумать, я будто бы расслышал отдаленное пение труб неисчислимого войска, спешащего мне на выручку. Небывалый, поистине исступленный восторг пронизал меня живым, содрогающимся чувством торжествующего победного порыва. Любые эмоции при описании такого безнадежно блекнут; хохот, истерические рыдания, выворачивающий наизнанку крик так же здесь смехотворны, как попытка вычерпать наперстком море. Возникнув, сила эта пошла разрастаться во мне словно шапка ядерного гриба. Пожалуй, я сам оторопел от нее не меньше, чем паразиты. И в то же время я отдавал себе отчет, что сила исходит из меня самого. То была не какая-то «третья сила», наличествующая вне меня и паразитов — нет; я соприкоснулся с неким внутренним источником, непередаваемо грандиозной мощи, благостной и покорной, которая, не будучи наделена способностью возникать сама по себе, ждет, чтобы ее разбудили и вызволили наружу.

Мгновенным усилием я свел на нет страх и, стиснув зубы, обуздал грозно взраставшую во мне волну, придавая ей направленность. К моему изумлению, я мог ею повелевать. Луч внимания я поворотил на врага, и поток силы шарахнул по нему со сверхъестественной мощью. Я ослеп от такого блеска, ошалел от такой мощи, умозрев нечто перехлестывающее всякое воображение и не выразимое никакими словами. Все мои слова, мысли и образы оказались сметены, словно листва шквалом ураганного ветра. Приближение потока паразиты заметили слишком поздно. Очевидно, они в каком-то смысле были столь же неопытны, что и я. Это был поединок слепого со слепым. Словно пущенная из исполинского огнемета, разящая эта сила струей губительного пламени полыхнула по ним, испепеляя как тлю. Прошло несколько секунд, и желание использовать эту силу у меня уже пропало. Мне это казалось чем-то недостойным, все равно что палить из пулемета в детей. Я намеренно отклонил бушующую струю в сторону, чувствуя ее пульсирующее, волна за волной, громовое биение, сопровождающееся мелким сухим потрескиванием, словно вокруг головы у меня рассыпались снопы электрических искр. Я действительно мог различать льдисто-голубое сияние, исходящее у меня из грудной клетки. Подобно раскатам грома, валы этой силы накатывали вновь и вновь, но я уже не использовал ее по назначению — я видел, что в этом нет больше смысла. Закрыв глаза, я умышленно принял огонь на себя, сознавая, что он может меня изничтожить. Сила эта постепенно во мне улеглась, чему я, несмотря на светлый восторг и благодарность, был откровенно рад: она была чрезмерно велика.

И тут я снова почувствовал, что нахожусь в комнате (ведь если разобраться, несколько часов я пробыл невесть где). Из-за окон снизу доносился уличный шум. Электронные часы показывали половину десятого. Постель была насквозь мокрой от пота — такой мокрой, будто я опрокинул на нее целую ванну воды. У меня что-то случилось со зрением: в глазах слегка двоилось, а все вокруг предметы были окаймлены радужным ореолом. Цвета казались необыкновенно яркими и сочными. Тут я впервые осознал, что испытываю именно то визуальное ощущение, которое испытывал под воздействием мескалина Олдос Хаксли.

Я также понял, что мне грозит еще одна опасность: ни в коем случае сейчас нельзя возвращаться мыслями к тому, что со мной только что произошло; с этим я лишь ввергну себя в состояние безысходного смятения и отчаянья. Опасность фактически еще более увеличилась в сравнении с той, что была полчаса назад, когда я созерцал бездну. Поэтому я намеренно обратил ум к обыденным вещам, стараясь чем угодно его отвлечь. Я избегал задавать себе вопрос, отчего приходится бороться с паразитами разума, обладая такой силой; отчего люди бьются с жизнью, когда им по силам любую проблему решать во мгновенье ока. Я избегал размышлять вплотную над тем, не придумал ли кто-то намеренно эту игру. Я поспешил в ванную умыться. Удивительно: лицо мое в зеркале было таким бодрым и свежим, словно со мной вовсе ничего и не было. Случившееся никак не отразилось на моей внешности, за исключением разве того, что я несколько похудел. Напольные весы, когда я на них встал, подкинули очередной сюрприз: я потерял в весе двенадцать килограммов.

Зазвонил телекран. Со мной говорил Рейбке, генеральный директор Компании. Я смотрел на него так, словно он предстал из другого мира. По его лицу было также заметно, что видеть меня ему будто составляет облегчение. Он сообщил, что ко мне, начиная с восьми часов, тщетно пытаются пробиться репортеры, уведомить, что нынешней ночью погибли двадцать моих коллег: Джоберти, Кертис, Ремизов, Шлаф, Херцог, Хлебников, Эймс, Томсон, Дидринг, Ласкаратас, Спенсфилд, Зигрид Эльгстрем — фактически все, кроме братьев Грау, Флейшмана, Райха, меня и — Жоржа Рибо. Причиной смерти первых четырех послужил, очевидно, инфаркт. Зигрид Эльгстрем вскрыла себе вены, а затем перерезала еще и горло. Хлебников и Ласкаратас повыбрасывались из окон. Томсон сломал себе шею в результате какого-то непостижимого эпилептического припадка. Херцог, перестреляв всю свою семью, пустил затем пулю в себя. Прочие приняли кто отраву, кто немыслимую дозу наркотиков. Двое помешались и умерли, не приходя в сознание.

Рейбке сильно нервничал; ему не давала покоя мысль, как все это теперь скажется на репутации Компании. Ведь едва не все из числа погибших, за небольшим исключением, перебывали за истекшие недели в гостях у меня, а стало быть, у Компании — многих из них он лично встречал. Я как мог его утешил (новость самого меня крайне потрясла) и попросил, чтобы из репортеров ко мне никого не допускали. Когда Рейбке сообщил, что до Райха ему дозвониться так и не удалось, я почувствовал, что внутри у меня все холодеет. Реакция после происшедшего давала о себе знать все сильнее и сильнее. Я думал уснуть, однако теперь вместо этого, воспользовавшись кодом прямой связи, набрал номер Райха и когда в конце концов лицо моего друга появилось на экране, испытал несказанное облегчение.

— Слава богу, с тобой все в порядке! — были первые его слова.

— Я-то в порядке, а ты? На тебя просто смотреть страшно!

— Они ночью опять к тебе наведывались?

— Да, до самого утра не давали покоя. Они никого из нас не забыли посетить.

Через пять минут я уже был у Райха, задержавшись вначале лишь затем, чтобы уведомить Рейбке, что с моим другом все в порядке. Но, едва лишь на него взглянув, понял, что переуверился в своем оптимизме. Райх походил на человека, только что начавшего отходить после шести месяцев изнурительной болезни: кожа обрела землисто-серый оттенок, сам он выглядел враз постаревшим.

Ощущения, пережитые Райхом, во многом напоминали мои собственные — правда, с одной существенной разницей. Паразиты не пытались «опрокинуть» его человеческой сущности, как делали это применительно ко мне. Его они просто утюжили — беспрерывно, методично, волна за волной. Под утро им удалось пробить своего рода брешь в его мозговой защите и сделать пробоину в резервуаре энергии — вот отчего у Райха наступило такое истощение. А вслед за тем, когда в уме всплыла уже мысль о неизбежном конце, атаки вдруг прекратились.