Метаморфозы вампиров - Уилсон Колин Генри - Страница 33

— И сколько среди них скрывается от жен или бежит из дому?

— Навскидку, процентов двадцать.

Карлсен быстро прикинул.

— То есть, вы говорите, в год бесследно исчезает около двадцати четырех тысяч?!

— Так полагает статистика. При нынешнем населении цифра невелика — где-то один на сотню тысяч. Тем не менее, я о том, что в миллионном городе восемь женщин на сто миль не так уж необычно. — Хорвату, очевидно, нравилось жонглировать цифирью.

Карлсен, отодвинув пустую чашку, встал.

— Если не возражаете, пойду-ка я прямиком с Стегнеру.

Хорват поднял лукаво-улыбчивый взгляд.

— Думаете, сознается?

— Нет. Но психологическую оценку сделать надо, прежде, чем выступать на комиссии. До встречи.

Стегнер содержался отдельно от главного блока, среди растлителей малолетник и насильников, подальше от рук остальных заключенных. Попытки слить тюремную публику воедино предпринимались неоднократно, но всякий раз без особого успеха: на «маньяков» неизменно чесались кулаки, даром что среди «нормальных» извращенцев было ничуть не меньше, чем в крыле «С». Хуже всех был некий Троттер (вооруженный грабеж), работающий поваром. Его фантазии полонили обезглавленные женщины. Он малевал комиксы, где перед гильотиной или плахой красовались раком смазливые голышки (причем из шеи непременно хлещет кровь, а голова отлетает в корзину). Под картинкой со смаком описывалось, как палач затем «пялит» труп. Еще один, сидящий за поджог, в открытую рассказывал, как пользовал двоих внучек наряду с их отцом и братьями. Против таких сокамерники не имели ничего — «маньяком» у них считался тот, кто попадает за преступления на сексуальной почве. За кофе Карлсен отдохнул и полностью настроился на рецептивпость. По дороге в крыло «С» пестрота клумб и синева неба вызывали внутри какое-то живое, трепетное чувство, и он еще раз ощутил чистый восторг от концентрации воли. В мозгу от этого приятно заискрилось — что-то похожее происходит, когда зеваешь и потягиваешься.

В главном коридоре полно было людей, идущих с занятия групповой терапии. Странно: заканчивается обычно в одиннадцать, а сейчас чуть ли не на полчаса позже. Увидев Карлсена, большинство заключенных приветливо замахали (к нему здесь все относились с большой симпатией). Заглянув в комнату для занятий, он увидел, что Кен Никкодеми все еще сидит за столом, что-то записывая. Никкодеми — дипломированный медик, в тюрьме был человеком сравнительно новым. Здесь он увлекся психиатрией и дважды в неделю прозодил занятие групповой терапии. Карлсена он, в свои без малого тридцать, считал предметом для подражания.

— Привет, Кен.

— Привет, Ричард, — поднял тот просветленное лицо. — Жаль, ты раньше не подъехал. Занятие сейчас было одним из лучших.

Роста Никкодеми был скромного, а большущий неровный нос на темноватом лице делал его лицо комичным. Карлсен догадывался, что занятия увлекают его не меньше, чем самих заключенных.

— Что там?

— Я дал им пару примеров из учебника насчет того, что предпосылки сексуальной преступности закладываются в детстве, и предложил на этот счет высказаться. Дэнни Фрэнк — этот, помнишь, со шрамом? — начал рассказывать, как застал однажды своего старшего брата на собственной сестре, и как те втянули его в свою компанию, чтобы не проболтался.

Затем Блазек рассказал, как двоюродная сестра познакомила его с сексом, когда ему было еще восемь лет. Я уж забеспокоился, что все сведется к тому, кто выдаст штучку поскабрезней, но тут поднялся Гари Ларссен: «У меня, — говорит, — ничего такого и близко не было. Я просто дрочил, и все». И рассказал, что ребенком любил рядиться в мамины туфли и белье, даже, когда и про секс еще не знал, а когда попадал в незнакомый дом, то под каким-нибудь предлогом просился в ванную комнату, а там находил в корзине с бельем женские трусики и надевал на себя. И тут все наперебой заговорили о своих фантазиях во время мастурбации. Занятие получилось уникальное. Я записал его на пленку, можно при желании послушать.

От Карлсена не укрылось, что от энтузиазма жизненное поле у коллеги вроде расширяется, а из тела как бы выплавляются крохотные искорки.

— Энди Стегнер участвовал как-нибудь?

— Нет. Он никогда не участвует. Но у меня было ощущение, что пару раз он порывался что-то сказать.

— Что ты думаешь об Энди?

— И не знаю. После той попытки самоубийства у меня с ним был долгий разговор, и мне этот парень, знаешь, приглянулся. Я тогда поймал себя на мысли: какого черта он вообще начал убивать пожилых тетушек и пить их кровь? — Он не рассказывал, что толкнуло его наложить на себя руки?

— Нет, и не заикался.

— И даже версии какой-нибудь нет?

— Он впал в депрессию, когда кто-то украл у него двадцать долларов из письма.

— Что за письмо?

— От тетки, что ли. У него через два дня должен был быть день рождения, и она послала ему двадцатку. Но денег в конверте не оказалось. Через час после этого он попытался повеситься на вешалке.

— Это он тебе рассказал?

— Нет, я в тот день был в Лэнсинге. Это из сообщения Джонсону.

— Как звать тетку, никто не знает?

— Почему, сведения есть. Ксерокопия письма в деле. Хочешь взглянуть?

— Да, неплохо бы.

— Там ничего такого нет.

Следом за Никкодеми Карлсен двинулся в кабинет. Обычно в этот промежуток до обеда он принимал Bcex желающих. Трое заключенных уже маялись, дожидаясь в боковом коридоре. Никкодеми подал папку с делом. — Оно там первое подшито.

Действительно, письмо как письмо. Аккуратным женским почерком (подписано «тетя Мэгги») Стегнеру просто желалось здоровья и счастья. Утки этот год неслись хорошо, а вот сладкая кукуруза совсем нынче не уродилась. Внизу приписка, что дядя Роб шлет сердечный привет, но написать не может из-за ревматизма.

Карлсен вернул листок в папку и быстро пролистал остальное: справку психиатра, медицинское заключение, фотографии жертв.

— Я понимаю его переживания, — вставил Никкодеми. — Я б сам на его месте стреляться был бы готов.

— Да и деньги от близких, не от кого попало, — добавил Карлсен. — Причем богатыми их никак не назовешь.

— Хотя с другой стороны… — Никкодеми запнулся.

— Что?

— Я о том, что… Мы же не знаем, в каких они были отношениях, так ведь? — спросил неуверенно, стесняясь своего невольного цинизма. — У нее хватило тепла послать деньги за двое суток до дня рождения.

— Д-да, ты, скорее всего, прав. — Сказал, а у самого в глазах сомнение.

Прозвучал гудок: перерыв работающим бригадам.

— Ну ладно, оставляю тебя твоим подопечным.

У двери Карлсен его окликнул.

— Кстати, Стегнер знает, что ты письмо читал?

— Нет. Оригинал я оставил у него в комназд.

— Спасибо, Кен. Скажи, пускай заходят.

За полчаса разговора с тремя просителями выявилась и неприглядная сторона этой новой чувствительности. Приходилось приглушать восприятие их жизненных аур, от мертвенной блеклости которых веяло склепом.

Джефф Мадигэн, отбывающий семь лет за кражу со взломом и некрофилию, просил Карлсена ходатайствовать, чтобы ему разрешили посещать в соседней Лэнгсингской тюрьме курсы кулинарии. Кража состояла в том, что Мадигэн влезал в похоронные покои и совокуплялся с женскими трупами, больше всего предпочитая девочек-подростков. Человечек средних лет со скользким выражением глаз и чувственными губами, Мадигэн, судя по всему, был задержавшимся в развитии подростком. Неженатый, поскольку со взрослыми женщинами чувствовал себя импотентом, он жил грезами о том, как насиловал бы школьниц. Но для насилия он был слишком слаб и робок, поэтому забирался вместо того в похоронные покои и, как потом выяснилось, мог за ночь обиходить до трех трупов. Поймался он на том, что не смог сдержаться и в порыве покусал грудь и гениталии тринадцатилетней девочке; по зубам его идентифицировали.

Разговаривая сейчас с Мадигэном, Карлсен уяснил нечто, еще пару дней назад ускользавшее из внимания. Слова у них текли как бы верхом, под ними каждый смутно улавливал эмоции и реакции собеседника. Мадигэн инстинктивно чувствовал, что в глазах Карлсена он глупец и жалость вызывающий рохля, причем из-за мазохистской своей натуры Мадигэн испытывал от этого определенное удовольствие, сексуальное по сути. Именно эта скрытно хищная томность, как у женщины, которой не терпится быть изнасилованной, доходила до Карлсена в первую очередь, помимо слов и зрительного контакта. А это в свою очередь разом раскрыло всю подоплеку проблем Мадигана. Оказывается, робость и отсутствие собственного достоинства обрекают его выискивать удовлетворение в мертвецах, что, к тому же, вторит мазохистской струне в его натуре — чувство, что он отброс, довольствующийся буквально мертвечиной, как собака падалью. Примечательно, что просто насилия над трупом он не допускал. Сознаваясь, он говорил о «любви». Целовать, ласкать, покусывать, лизать ему нравилось ничуть не меньше, чем само проникновение. «Любовь» была безотчетным желанием взаимности, обмена энергией, что из-за полной инертности партнера было, безусловно, невозможно. Отсюда постоянно скользящее выражение глаз, неспособность понять, почему оргии приносят лишь опустошенность и глухую тоску.