Крепость - Уилсон Колин Генри - Страница 9

Подняли парус, закрепили в нужном положении румпель.

Затем все, кто был на борту, принялись вычерпывать из ладьи воду. Через полчаса в центральном проходе осталась лишь узкая лужица. Вместе со всеми трудился и Найл, орудуя деревянным черпаком.

На его душе было тепло, отрадно: вот так работать рядом с мускулистыми красавцами-моряками, внося посильную лепту в наведение порядка после того, что наделал шторм. Вот теперь (опасность-то миновала) все благодушно улыбались. Приятно было видеть, что им, Найлом, больше не пренебрегают, обращаются как с ровней.

Один из моряков вручил юноше сумку. Вся еда в ней, кроме опунций, безнадежно раскисла.

Но, главное, увесистая металлическая трубка была на месте, из-за нее сумку не унесло волной.

Теперь происшедшее казалось сном. Как ни в чем не бывало палило с пронзительно синего неба солнце, и на досках вскоре не осталось и следа сырости. Впитывая вожделенное тепло, на обоих концах ладьи неподвижно распластались пауки. Одному из них, которого спас Найл, вышибло от удара о скамьи клык, а из сломанной ноги сочилась струйка крови. Невольно бросалось в глаза, что моряки стараются не подходить к паукам близко, скорее всего, не из боязни, а из уважения, благоговейного трепета. Эти твари для них, похоже, были едва ли не символом религиозного поклонения.

Встав на скамью, юноша пристально вглядывался в приближающуюся землю.

Тут кто-то похлопал его по плечу – опять старшая. В руках у нее был металлический кубок, который она протягивала юноше.

В кубке искрилась на солнце золотистая жидкость. Найл принял кубок с улыбкой благодарности (наглотавшись соленой воды, он теперь испытывав свирепую жажду) и обеими руками поднес его к губам. Это оказался сладковатый перебродивший напиток, похожий на тот, что настаивался у отца, только куда крепче, душистее и, разумеется, вкуснее. Женщина взяла кубок у Найла, заглянула юноше в глаза и начала пить с другого края.

Тут до Найла дошло, что, оказывается, моряки побросали работу и смотрят на него. Напиток, понял он, был не просто щедрым подношением. Это какой-то ритуал. Но что бы это могло означать? Лишь бросив взгляд на распростертого под солнцем вожака с перебитой, неестественно выгнутой лапой, он догадался.

Это своеобразный жест благодарности за спасение жизни.

Выпив пьянящий сок, служительница улыбнулась юноше, затем перевернула кубок вверх дном, стряхнула последнюю каплю на доски прохода и повернулась спиной. Только тогда моряки опять взялись за работу.

От выпитого Найлу стало легко, по телу прокатилась теплая волна, прошла усталость. Одновременно он почувствовал: его ум слился с умами моряков. Юноша ощущал их радость оттого, что шторм благополучно миновал и судно подходит к земле. Но вот что странно, Найл никак не мог воспринять их сознания обособленно, каждое в отдельности.

Пытаясь вглядеться в разум одного из матросов, он словно бы смотрел сквозь него в разум соседа, а из него – в чей-нибудь еще, и так до бесконечности. Это напоминало чем-то коллективный разум муравьев. Каждый человек как будто одновременно был и никем, и всеми.

Единственное исключение составляла служительница.

Только у нее он разглядел четко выраженные личностные черты характера, твердое понимание своей значимости и ответственности за решения и требования к другим. Но все равно ее сущность отличалась от сущности его матери или Ингельд, не говоря уже о своенравной Мерлью. У этой женщины не было ни глубоких мыслей, ни желания разобраться в себе.

Один из моряков, зычно гикнув, указал рукой через правый борт. Найл, вскочив, до рези в глазах всмотрелся в безмятежный морской простор. Вдали, в голубоватой дамке, виднелись две другие ладьи – единственное, чего не доставало юноше для его нехитрого счастья.

До берега оставалось совсем немного, и можно было различить скалистую береговую линию, отороченную острыми пиками изъеденных неотступным морем утесов, и сползающие к морю зеленые поля.

Ровно, спокойно дышащий ветер плавно подносил судно к суше, словно извиняясь за проявленный в море дурной характер. Когда подошли ближе, показались деревья и желтый утесник. Мимо с жужжанием пронеслась крупная пчела. Но нигде, сколько ни вглядывался, юноша не заметил следов человека.

Гребцы налегали на весла под ритмичное постукивание.

Примерно пару миль ладья шла вдоль берега на запад. И вот, когда обогнули мыс, взору открылось первое творение человеческих рук – белокаменная гавань, нестерпимо яркая в солнечных лучах. Ветер утих, сильнее стала чувствоваться жара. Мимо проплыл скалистый островок с обломком башни, высоченные гранитные блоки в беспорядке валялись вокруг фундамента.

Сама гавань своей внушительностью уступала разве что цитадели на плато. В море вдавалась огромная, толщиной в десяток метров, плавно изогнутая стена. Тщательно пригнанные друг к другу камни мола; диковинные деревянные приспособления, вздымающиеся я небу на дальнем конце причала; пришвартованные к причалам суда… Найл опять почувствовал, как глубоко все это взволновало его: обыкновенные люди, подобные ему, когда-то воздвигали грандиозные сооружения. Только вблизи становилось заметно, что все это уж изрядно тронуто налетом времени и успело наполовину прийти в негодность.

Войдя в гавань, гребцы подняли весла, и ладья теперь скользила по водной глади за счет набранной скорости. Стоявший на причале человек побросал один за другим канаты (толстенные, Найл таких не встречал), их прицепили к барабанам на носу и корме. Спустили сходни. Первой надо было пройти служительнице. Сойдя, она опустилась на колени и почтительно склонила голову, ожидая, когда спустятся на берег пауки. Рабочие на причале приняли ту же позу, выражая повиновение и почтительность. В этом положении они оставались до тех пор, пока насекомые не прошествовали мимо.

Один из моряков, тронув Найла за локоть, показал жестом, чтобы тот шел следом. Юноша думал, что его поведут под конвоем как пленника, и удивился, поняв, что никто не охраняет его. Более того, он оторопел от неожиданности: когда спускался, моряки застыли навытяжку. Юноша прошел по сходням, и служительница властно вытянула руку, веля ему остановиться.