Дельта - Уилсон Колин Генри - Страница 25

Вдали, в проеме между холмами, угадывалась серебристо серая пустыня; именно по ней Найл возвращался из города Каззака. Найла вдруг пронизал ошеломляющий по остроте приступ ностальгии. Кстати, интересно: показалось, что рядом стоит отец. Не продержавшись и пару секунд, видение исчезло, оставив после себя чувство опустошенности.

Вот вроде бы и конечная точка. Всплеск душевных сил сошел на нет. Весь последний час Найл пассивно следовал направляющему импульсу, который передвигал ему ноги, помыкал волей – будто ветер, несущий сухой листик. Теперь импульс канул. Найл все так же оставался пассивным и открытым для восприятия, ожидая дальнейших приказаний, но их не следовало. Заняться было больше нечем, и Найл двинулся вокруг основания выступа, внимательно его изучая. Основание, плавно загибаясь уходило в грунт, словно ствол большого дерева, но иных мест, где бы оно сходилось с землей, заметно не было. Грунт под ногами был в точности таким же жестким и серым, как и текстура самого выступа. Догадка переросла в уверенность: он стоит не на холме, а на верхушке некоего исполинского растения. На боковинах выступа не наблюдалось каких-либо наростов, намекающих, что здесь когда-то была листва: если и имелась, то давно уже облетела. Найл сел у основания выступа и вперился отсутствующим взором в сторону моря. Через полчаса (луна проделала полпути по небу) он зевнул. От неудержимо зовущего чувства не осталось и следа, и Найл начал с удивлением подумывать, уж не по ошибке ли посчитал, что его влечет сюда какая-то цель. Может, восхождение на холм было жестом чисто ритуальным, вроде обряда почтения и доверительности. В таком случае задача выполнена, и остается только возвратиться. Он подошел к краю, глянул вниз и решил: нет, уж лучше утром, когда развиднеется. Ютиться на основании выступа было не особенно удобно: оно загибалось в сторону, и сидеть приходилось, согнувшись вперед. А когда Найл подался спиной назад, то обнаружил, что изогнутая часть, оказывается – великолепная лежанка, есть даже небольшая выемка под затылок. Изнеможденно вздохнув, Найл закрыл глаза. Едва он это сделал, как через все тело, от темени до пяток, пробежала волна умиротворения. Руки и босые ноги, основательно продрогшие, начали теперь лучиться теплом. Он вновь ощутил, что над ним довлеет нечто, только теперь неведомая сила настаивает, чтобы он расслабился.

Первое, что ощутил, погрузившись на дно безмолвия, это отсутствие волнообразного движения силы. Какой-то момент Найл пребывал в растерянности, затем сообразил, что находится в центре, от которого расходятся волны, а сам центр незыблем.

Довольно странно, но усталости теперь не чувствовалось. Собственное тело воспринималось, как средоточие благостного света, и сонливости как не бывало. Наоборот, всей его сущностью владело чуткое, слегка приглушенное возбуждение. Он со всей чуткостью осознал, насколько тяжесть тела ограничивает свободу ума. Сознание сделалось ярким и четким, словно спокойное летнее утро, и он как будто созерцал собственную жизнь и жизнь всех людей с огромной высоты. Тело, вместе с тем, все больше раскрепощалось, и вскоре была достигнута точка, на которой сознание стало переплавляться в туманные образы и сновидения. Он словно стоял на пороге некоей авансцены подсознательного; голоса и образы, над которыми он был не властен, пошли наводнять его личностную сущность. Но, не давая пока втянуть себя через этот порог, он все еще мог возвратиться в свое обычное сознание.

Способность произвольно ограждать себя от перехода в сон удивляла; к самообладанию это не имело никакого отношения. Такой организованности его ум еще не достиг; надзор сейчас обеспечивала сила, приведшая его сюда. Ошеломляло то, что сила эта не манипулировала, не давила на него, но обращалась как с равным, уважая индивидуальность.

Вскоре его втянуло в мир живых образов, что так часто встречаются на границе между сном и бодрствованием. Это был мир грез, куда он входил каждую ночь, начиная с рождения, и все здесь было так же знакомо, как пейзаж вокруг родной пещеры. Вместе с тем, он впервые наблюдал это бодрствующим сознанием. Всегдашняя завеса забвения, разделяющая сон и бодрствование, раздвинулась, и он начал сознавать внутренние пейзажи, которые, несмотря на перемежающуюся дремотную дымчатость, были столь же достоверны и постоянны, как мир внешней образности.

Одновременно с тем, как призрачные образы стали, выцветая, истаивать, Найл осознал, для чего ему надо задержаться в этом переходе меж сном и бодрствованием. Это был уровень сознания, пытающийся выйти на связь с его собственным. Творение, которому пауки поклонялись, как богине Дельты, существовало, не выдвигаясь на уровень, именуемый среди людей сознательным. Вот почему оно не способно было выйти на связь, пока Найл бодрствовал; в таком состоянии он бы уяснил из речи «богини» не больше, чем из шума бьющихся о берег волн.

В полудреме же всякий оттенок мысли был так же ясен, как если бы звучала живая речь. Но это был язык без слов. Напоминало чем-то первый «диалог» с Хозяином, когда тот обратился к нему напрямую. Призрачного «голоса» в грудной клетке не слышалось, было лишь ощущение прямого контакта. Смысловая картина стала теперь совершенно отчетлива. Богиня предлагала задавать любые вопросы – ни один не останется без ответа.

Вначале Найл просто онемел: казалось каким-то богохульством задавать вопросы божеству. Но даже первый его срыв вызвал незамедлительный отклик. В образах, таких же красноречивых, как слова, до него донесли, что от богини в нем не больше, чем от бога. Создание фактически не имело рода. На планете, откуда оно произошло, не было различия полов. Планета эта, известная астрономам конца двадцатого века как АЛ (Альфа-Лира)-3, была третьей по величине в системе голубой звезды под названием Вега, что в созвездии Лира. Будучи крупнее здешнего солнца, АЛ-3 нагнетает силу тяготения в сотни раз больше, чем Земля, так что человек там весил бы десяток тон и не мог бы шевельнуть даже собственными ресницами. Типичное для Земли воспроизводство потомства там, следовательно, невозможно, поэтому жизнь на планете поддерживается своего рода самовоспроизводством.

Из-за колоссальной силы тяготения жизнь на АЛ-3 утверждалась куда медленнее, чем на Земле. Она зародилась на планете около пяти миллиардов лет назад, в отличие от Земли, где жизнь насчитывает каких-то три миллиарда лет. Через три с половиной миллиарда лет АЛ-3 выродила свою первую разумную форму жизни. На Земле их и не восприняли бы за живых существ, поскольку видом они напоминали земные горы. На Земле минует срок, равный человеческой жизни, прежде чем у одной такой особи начнет вызревать разум.

Еще полмиллиарда лет, и эволюция ознаменовалась наивысшим покуда своим воплощением – созданиями, одним из которых является и «богиня».

По земным меркам, эти гигантские шарообразные создания ближе всего стоят к овощам. В отличие от «гор», «овощи» выработали в себе определенные индивидуальные черты (хотя на взгляд Найла, ему что «богиня», что море одинаково безлики). Более того, каждая особь находилась в мысленном контакте со всеми другими своими сородичами, и имела доступ к памяти всех своих предков.

В ответ на безмолвный вопрос Найла ему была предъявлена картина жизни на поверхности АЛ-3. Прежде всего поражало обилие света. С огромной, полыхающей в небесах голубой звездой – в полсотни раз крупнее земного солнца – простор планеты выглядел так, будто над ним сияет негаснущая молния. В слепящем этом свете бескрайняя плоскость равнины уходила, казалось, в бесконечность. Действительно, АЛ-3 настолько крупнее Земли, что горизонты там смотрятся поистине бескрайними. Земля в сравнении с этой планетой казалась до нелепости крохотной. Местами над равниной вздымались горы, в тысячу раз выше земных, напоминающие заостренные пирамиды. А на переднем плане монотонность слепящей этой равнины нарушалась единственно наличием нескольких десятков растений-полушарий. Каждое из них венчал стебель – несравнимо выше того, на котором сейчас откинулся Найл; стебель служил средством для связи с сородичами.