Путь ярости - Тамоников Александр Александрович - Страница 19

Послышалось приглушенное гудение. Мужчина насторожился, прошел к калитке, вырезанной в воротах. Цыкнул на пса, и тот, поджав хвост, покорно полез в свою будку. Мужчина высунулся из калитки, убедился, что это та самая машина, кинулся открывать ворота. Во двор въехала пятидверная «Нива», заляпанная грязью. Впрочем, номер был вполне читаем. Четыре цифры, четыре буквы, а слева наклейка с символикой ЛНР, прикрывающая флаг Украины. Номер был из «важных», останавливать без причины эту машину не могли (хотя смотря на кого нарвешься). Пожилой мужчина торопливо запер ворота, вздохнул с облегчением. Двор в его владениях был выстроен грамотно. Рассмотреть, что в нем творится, можно было только с вертолета. Глухо заворчала собака, но предпочла не вылезать из будки. «Джейсон, свои», – проворчал хозяин.

Из «Нивы» выбрался невысокий жилистый субъект в штормовке и камуфляже (с той же самой символикой). Мужчины обменялись рукопожатием.

– Приветствую, Федор Николаевич, – произнес Паскевич. – Все в порядке?

– Твоими молитвами, Вадим, – проворчал хозяин. – Ты один?

– Остальные пешком должны добраться. Думаю, где-то на подходе. Я их высадил под Кузьминкой, они лесом пошли, а я окольными дорогами с перекурами добирался. Калитку оставь незапертой, псу пасть заткни, чтобы не гавкал. И загони машину в гараж, чтобы не маячила тут на юру. В ней оружие.

– Что за публика, Вадим? – Мозиляк Федор Николаевич – верный сын своего отца, до последнего вздоха воевавшего под знаменами УПА, – смотрел на сообщника исподлобья, с вопросом.

– Американцы, мать их, – фыркнул Паскевич. – Заносчивые неприятные субъекты. Лично бы пристрелил, но нужны они нашей власти. Хорошие спецы, сносно понимают по-русски. Так что придется, Федор Николаевич, ломать себя через колено, выполнять все их прихоти и поменьше возникать. Уж постарайся, не подведи. Это на несколько дней, потом они уедут.

– Ладно, потерпим, – буркнул Мозиляк.

– Комнаты им приготовил?

– А чего их готовить, готовые они. Только извини, Вадим, тут тебе не «Хилтон» и не «Шератон», вода внизу, удобства во дворе. Не буду я им канализацию рыть.

– Дурень ты, батенька, – криво усмехнулся Паскевич. – Себе бы прорыл, а то всю жизнь таскаешься с тазиками и ведрами… Ладно. Есть еще кто-нибудь в доме?

– Дочурка моя, Василинка, – насупился Мозиляк. – Вон там ее хоромы, – кивнул он на окна, обрамленные наличниками.

Вадим подавил усмешку. «Дочурке» было под сорок, и шансов стать королевой красоты (даже в пределах отдельно взятого переулка) у нее не было никаких. Супруга Федора Николаевича тоже не была красавицей, скончалась лет восемь назад. Василине удалось выскочить замуж, но через полгода со слезами она прибежала обратно в отчий дом, а ее муж через три дня по какому-то странному стечению обстоятельств вышел ночью из дома и утонул в мелкой Верховке. В доме все было разбросано, словно после драки, а к шее утопленника привязана ржавая наковальня, которую этот ханурик вряд ли мог протащить самостоятельно дальше пары метров. Обнаружили его случайно – пацаны ныряли. «Самоубийство», – уверенно заявил местный участковый, тщательно изучив обстоятельства дела и затолкав глубже в карман перетянутую резинкой пачку денег.

– Василинка – могила, не волнуйся, – уверил Мозиляк. Словно в подтверждение сказанному, в приоткрытое окно высунулась ушастая непропорциональная голова с блеклыми волосами и заморгала маленькими глазками. «Могила – это точно», – мрачно подумал Паскевич.

Гости из дальнего зарубежья стали прибывать минут через сорок. Скрипнула калитка, и первым возник «глазастый» Фуллертон в брезентовом плаще и кирзовых сапогах. Увидев Паскевича, он испустил облегченный вздох, бросил на землю сумку.

– О май гад, – пробормотал он отрешенно. – Ну и дыра. Как в позавчера попал. Что за страна такая, как тут люди живут?

– Вы еще в России не были, Томас, – улыбнулся Паскевич. – Там бы вам не понравилось еще больше.

– Плевать на Россию, – фыркнул американец. – Я буду требовать надбавки за свою работу.

«Северный коэффициент», – подумал Паскевич, но промолчал.

– Проходите в хату, Томас, сейчас будет завтрак и отдых. Нормально добрались?

– Нормально, – проворчал Фуллертон. – В этой дыре аборигены еще спят.

– О, май гад, куда я попал! – спел ту же мантру Джерри, вторгаясь на подворье. Он был одет в старую куртку с меховой опушкой, старый пиджак, хиленькие брюки, в которых, должно быть, скончалось не одно поколение местных жителей. – Это не Монтана! Почему такая холодная ночь? – риторически вопрошал Джерри. – Вчера была теплая ночь, позавчера тоже, почему сегодня так холодно? Я хочу, чтобы моя куртка называлась не Аляска, а Ямайка!

– Вам не приходилось работать в северных широтах, Джерри? – сдержанно спросил Паскевич. Джерри фыркнул, с опаской покосился на угрюмо помалкивающую собачью будку.

– Приходилось, – ответил Фуллертон. – В Исландии и Норвегии. Не помню, чтобы Джерри выходил там из теплой машины. Прямо из салона и работал.

Снова состоялось приветственное рукопожатие. Между Джерри и Мозиляком сразу установилась взаимная неприязнь. Они пожали друг другу руки, но держали при этом такую дистанцию, словно боялись заразиться. Джерри протянул лишь пальцы, а Федор Николаевич скорчил каменную мину и с усилием заставил себя кивнуть.

Последним в калитку протиснулся Хардинг, похожий на рыбака, вернувшегося с неудачного лова. Непромокаемая накидка, панамка, за спиной рюкзак, из которого торчала складная бамбуковая удочка. Он мрачно смотрел по сторонам, выдержки хватало, чтобы не разразиться ругательствами.

– Не ожидали, шеф? – развеселился Янг. – Это вам не Мальта. И даже не Киев. Как там говорят? Здесь Рашей пахнет…

– Напьемся? – в полушутку предложил Фуллертон.

– Это ничего не решит, – возразил Хардинг.

– Не решит, – согласился Янг. – Но напиться нужно.

– Проходите в дом, господа, – предложил Паскевич. – Господин Мозиляк – радушный хозяин, сейчас вам будут предложены завтрак и отдельные комнаты.

Качество обслуживания в этом гиблом месте было отвратительным! В доме пахло как-то странно, и запах плесени в этом «ассорти» был не самым отталкивающим. Обстановка позапрошлого века, вздорные салфетки, скрипящие половицы, тусклые фотографии на стенах. Старинный телевизор зачем-то прикрывала ажурная ветошь. Сновала страшненькая особа с мужским именем, подогревала что-то на «музейной» плите, пугливо косилась на иностранцев. Ели за дубовым столом, у которого все ножки были разной высоты. Посуда была деревянная и алюминиевая. Картошка не жевалась, липла к зубам. Мясо было жестким, как подошва армейского ботинка. С кулинарией местные обитатели ладили плохо. Американцы фыркали под набыченным взглядом Мозиляка, ковырялись в тарелках. Фуллертон брезгливо сдирал с помидора кожуру, бормоча, что его организм на такое экстремальное питание не рассчитан. Кофе и колу, разумеется, не подали. Был странный чай, разящий луговыми травами, и теплое пиво в стеклянных бутылках под названием «Жигулевское», которое никто из присутствующих не смог выговорить. Не выпили даже по стакану – сработал рвотный рефлекс.

– Мы на дне, господа, – бормотал, вытирая губы, Янг. – Это вам не «Лост Эбби», не «Фрэмингхаммер». Это гораздо хуже. Надеюсь, мы долго не задержимся в этих убийственных широтах.

По завершении завтрака Василина, упакованная в плотную юбку и мужскую рубашку, стала прибирать посуду со стола. Рука Янга машинально отправилась в путь, чтобы хлопнуть ее по попе, но застыла на полдороге. Страшилище-то какое, себя не уважать… Он покосился на застывшего в углу Мозиляка. Тот все видел, его глаза сузились в амбразуры, он царапал Джерри недобрым взглядом. Американец смущенно кашлянул, буркнул «сорри».

В комнатах на втором этаже стояли жесткие топчаны, какие-то развалившиеся шкафы. Окна были задернуты шторами, вид из них открывался отнюдь не на пруд с лебедями, а на свалку бытовых отходов позади пустыря.

– Вы же потерпите, господа? – скрывая ухмылку, спрашивал Паскевич. – Нормальные спартанские условия. Уверяю вас, наши солдаты на передовой живут в гораздо худших условиях.