Свобода, власть и собственность - Белоцерковский Вадим Владимирович - Страница 6

Еще дальше идет Андрей Синявский.

Григорий Померанц утверждает, что народа вообще уже не стало, особенно как питающей культуру почвы и хранителя национальных традиций. («Люди воздуха»).

Солженицын соглашается с Померанцем, но обвиняет в этом интеллигенцию (на которую уповает Померанц), осуществляющую, мол, по указанию властей духовное уничтожение народа, отнимая у него религию, национальный дух, отравляя ложью коммунизма и т. д. («Образованщина»).

Наконец, народ обвиняется в пассивности и трусости.

Он

Большая часть советских интеллектуалов, особенно столичных гуманитариев, увы, разделяет изложенные выше взгляды. И ещё добавляет, что режим устраивает народ, т. к. большинство людей понимает, что ни при каком другом режиме они не смогут так халтурно работать. Свобода же народ не интересует. Была бы водка да чем пузо набить!

Но попробуем спокойно разобраться в этом ворохе обвинений. Не нужно, думаю, говорить о том, как это важно и для понимания нынешнего положения в стране и для прогноза на будущее.

Сознание и подсознание

Одна из причин возникновения приведенных выше мнений видится как результат иллюзии об одряхлении режима, которая была весьма распространена в начале 70-х годов. Раз режим одряхлел, значит он держится лишь за счет пассивности и порочности народа.

Другую причину я вижу в интеллектуальной «отброшенности» многих советских интеллигентов. Их мышление даже не застряло на каком-то последнем уровне, а именно отброшено далеко назад, за черту XX века. И эта отброшенность особенно велика в области психологии, которая как никакая другая дисциплина пострадала от догматизма и тирании «марксистской» идеологии.

Даже получая доступ к западной психологии, многие советские интеллектуалы удивительным образом не воспринимают в свое мышление ее основополагающих принципов, или понимают их превратно, вульгарно. Отсюда непонимание величайшей роли подсознания и его емкости, или вульгарное представление о нем, только как о вместилище опасных и порочных инстинктов. (Амальрик: «В самих нас „город“ сознания окружен „деревней“ подсознания»). Отсюда неспособность познать природу человека, ее основополагающие свойства и потребности, неспособность понять, что когда закрыты возможности для реализации этих потребностей, то и недовольство этим также очень часто вытесняется в подсознание, а сознание стремится к приспособлению.

Многие инакомыслящие интеллигенты сейчас с гневом отбрасывают формулу Маркса: «Бытие определяет сознание». И в то же время они фактически следуют ей, считая, что советское бытие народа определяет его просоветское сознание.

На мой же взгляд, формулу Маркса надо не отбрасывать, а развить до синтеза:

Бытие определяет форму выражения основополагающих свойств и потребностей сознания, имманентно ему присущих.[8]

Но профессор психологии Л. Божович в статье, посвященной западным психологическим тестам («Литературная Газета» от 10 февраля 1971 г.), пишет:

Стремление к самоутверждению и власти требует, оказывается, еще особого «научного» доказательства!

Но, увы, разве так уж далеко ушли от этого профессора иные советские интеллигенты, утверждающие, что «простым» советским людям ничего не нужно, кроме «жратвы и водки»? Мне вспоминается тут повесть Короленко «Без языка». Интеллигент, народник Нилов, спрашивает Матвея, эмигрировавшего в Америку крестьянина, что побудило его к эмиграции?

Матвей говорит в ответ о клочке земли, о корове, о доме и женитьбе. И Нилова его ответы приводят в уныние.

То, что понимал Короленко и многие его современники, не могут сейчас понять советские интеллигенты. Не могут понять, что «изначально присущие» человеку потребности никуда деться не могут.

Разумеется, с годами человеческие потребности все глубже уходят в подсознание. Человек, старея, действительно привыкает ко всему. Но гены такой привычки, слава Богу, еще не открыты, и каждое новое поколение вновь вырастает с жаждой свободы, самоутверждения и власти над ходом своей и общей жизни.

Для меня примером тут служит история моего отца. Он рос в семье, где было одиннадцать детей. Когда нечего было есть, мать усаживала их за стол и заставляла стучать ложками в пустых тарелках, чтобы соседи слышали, что у них обед, «как у людей». А в хедере свирепствовал садист-меламед (учитель), и от духоты дети то и дело падали в обморок над талмудом. И так жил и отец моего отца, и дед, и прадед…

Но стоило только повеять свежему воздуху свободы, и старший брат отца бежит из дома, становится моряком, эсером, участвует в восстании лейтенанта Шмидта, погибает на каторге. В 16 лет вслед за ним убегает из дома и мой отец. И тоже — в море, «заманчивое, как дали просыпающейся жизни». Плавает юнгой на парусных шхунах, потом — на английских лайнерах и, как я уже рассказывал, из США в 1917 году возвращается в Россию, чтобы участвовать в революции. И, конечно, он становится большевиком.