Теофил Норт - Уайлдер Торнтон Найвен - Страница 39

— десятью сорванцами. У мальчиков бывает период, когда они буквально одержимы этими «запретными» темами. Нестерпимо смешными, волнующими и, конечно, опасными. Считается, что хихикать любят девочки, но уверяю вас, мальчики девяти — двенадцати лет будут полчаса хихикать по поводу какого-нибудь мелкого физиологического происшествия. Свои переживания, связанные с табу, они выплескивают в компании. Но Моцарт — если говорить фигурально — никогда не играл на дворе в бейсбол, никогда не купался на бойскаутском привале. — Я помолчал. — Ваш сын Чарльз был оторван от своих сверстников, и весь этот совершенно естественный процесс детского постижения нашей телесной природы был загнан в подполье — и стал болезнью.

Она холодно возразила:

— Мой сын Чарльз никогда в жизни не произнес неприличного слова.

— В том-то и дело, миссис Фенвик!

— Как же вам удалось усмотреть в этом болезнь? — В ее голосе звучала издевка. Она была очень приятная женщина, но сейчас ей приходилось нелегко.

— Чисто случайно. В разговоре он обошелся со мной довольно грубо. Он спросил меня, состоял ли я в студенческие годы в некоторых весьма привилегированных клубах, и, когда я сказал, что нет, он пытался меня унизить. Но у меня богатый опыт. Он произвел на меня очень хорошее впечатление; однако я вижу, что он живет в путах тревоги.

Она закрыла лицо руками. Потом, овладев собой, тихо сказала:

— Продолжайте, пожалуйста!

Я рассказал ей о музыкальном клубе в Балтиморе и о том, как покраснел Чарльз. Я сказал ей, что поставил опыт, выдумав карточный клуб, названный по одной из мастей, — с тем же результатом. Я объяснил, что для мальчиков

— и возможно для девочек — в определенном возрасте английский язык — минное поле, усеянное взрывчатыми словами; я сказал, что вспомнил о письмах Моцарта и что Чарльз, которого учили дома, был отрезан от обычной мальчишеской жизни. Я сказал, что он застрял на той ступени развития, которую должен был одолеть несколько лет назад, а западня, в которой он застрял, — страх, и то, что называют его снобизмом, — всего лишь бегство в мир, где нет опасности услышать взрывчатое слово. Я спросил его, хочет ли он со мной работать, чтобы сравняться во французском с Элоизой, — и он согласился, а перед тем как уйти, пожал мне руку и посмотрел мне в глаза.

— Миссис Фенвик, вы, может быть, помните, как Макбет просит врача излечить леди Макбет от лунатизма: «Придумай, как… средствами, дающими забвенье, освободить истерзанную грудь…»?

Она сказала, без всякой укоризны:

— Но вы не врач, мистер Норт.

— Нет. Чарльзу нужен просто друг с некоторым опытом в таких вопросах. Нельзя быть уверенным, что все врачи — потенциальные друзья.

— Вы полагаете, Моцарт с годами избавился от этой «детскости»?

— Нет. Избавиться не может никто. Избавляются — почти — от тревоги; остальное обращают в смех. Сомневаюсь, что Чарльз вообще умеет улыбаться.

— Мистер Норт, каждое ваше слово было мне ненавистно. Но я понимаю, что вы, по всей вероятности, правы. Бы берете Чарльза учеником?

— С одним условием. Вы должны обсудить это с мистером Фенвиком и отцом Уолшем. Французскому синтаксису я могу учить кого угодно, но теперь, узнав, в чем беда Чарльза, я не смогу просиживать с ним часы и не пытаться помочь. Я не мог бы обучать алгебре — как взялся один мой знакомый — девушку, страдающую религиозной манией; она тайком носила власяницу и колола себя гвоздями. Я хочу получить у вас разрешение на то, что никогда бы не посмел сделать без разрешения. Я хочу вводить на каждом уроке одно-два «взрывчатых слова». Если бы у меня был ученик, у которого главный интерес в жизни — птицы, наши французские уроки вертелись бы вокруг скворцов и страусов. Учение не в тягость тогда, когда оно сопрягается с внутренней жизнью ученика. Внутренняя жизнь Чарльза сопряжена с безнадежными усилиями дорасти до мужского мира. Его снобизм сопряжен с этим клубком, который сидит у него внутри. Он об этом не догадается, но мои уроки будут опираться как раз на его фантазии — о светском престиже и о пугающей сфере запретного.

Она зажмурила глаза, потом открыла:

— Прошу прощения, чего именно вы хотите от меня?

— Вашего разрешения, чтобы на уроках я мог время от времени пользоваться вульгарными, заземленными образами. Можете мне поверить, я буду избегать похабного и непристойного. Я не знаю Чарльза. Возможно, он почувствует ко мне враждебность и сообщит вам или отцу Уолшу, что у меня низменный склад ума. Вы, вероятно, знаете, что больные люди порою тоже держатся за свою болезнь.

Она встала.

— Мистер Норт, это был очень тяжелый для меня разговор. Мне надо все обдумать. Я свяжусь с вами… Всего хорошего.

Она неуверенно протянула руку. Я поклонился.

— Если вы примете мое условие, я готов заниматься с Чарльзом по понедельникам, средам и пятницам с половины девятого до половины десятого в голубой комнате, которая у нас за спиной.

Она растерянно поискала взглядом детей, но Элоиза с Чарльзом наблюдали за нами и подошли сами. Элоиза сказала:

— Мистер Норт не хочет, чтобы я тоже ходила на занятия; но я его прощаю. — Потом она повернулась, обхватила брата за талию и добавила: — Я так рада, что Чарльз будет заниматься.

Чарльз, держась очень прямо, сказал мне поверх блестящей головки сестры:

— Au revoir, monsieur le professeur! [23] Миссис Фенвик, в смятении глядя на детей, спросила:

— Вы готовы ехать, мои милые? — И увела их.

Через два дня, когда кончились мои последние занятия по теннису, ко мне подошла Элоиза и передала записку от матери. Я сунул ее в карман.

— Вы не будете читать?

— Подожду. А сейчас мы лучше пойдем в кондитерскую Лафоржа есть пломбир… Как вы думаете, в записке — отказ или приглашение на работу?

У Элоизы было три смеха. На этот раз я услышал протяжное и тихое голубиное воркование.

— Не скажу, — ответила она, уже сказав мне все. Сегодня она решила быть двадцатилетней, но взяла меня за руку на виду у всей Бельвью авеню — изумляя лошадей, шокируя престарелых дам в электрических фаэтонах и решительно открывая летний сезон. — Неужели ото наша последняя тренировка, мистер Норт? Я вас никогда не увижу?

Мы сели не на высокие табуреты перед стойкой с газированной водой, как однажды до этого, а за столик в самом дальнем углу.

— Надеюсь, мы с вами будем есть здесь пломбир каждую пятницу, утром, в это время — сразу после урока с Чарльзом.

От тренировки аппетит у нас разыгрался, и пломбир был очень кстати.

— А вы довольно хорошо знаете, что происходит вокруг вас, правда, Элоиза?

— Ну, девушке ведь никто ничего не говорит, и ей приходится быть чуточку ведьмой. Приходится угадывать чужие мысли, да? Когда я была маленькой, я подслушивала у дверей, но потом перестала… Вот вы, взрослые, вдруг заметили, что с Чарльзом неладно. Поняли, что он совсем запутался… в какой-то паутине; всего боится. Вы, наверно, что-то сказали маме, потому что она тоже испугалась. Вы просили ее пригласить к обеду отца Уолша? — Я хранил молчание. — Вчера вечером он пришел к обеду, а после обеда нас с Чарльзом отправили наверх, а сами ушли в библиотеку и устроили военный совет. И наверху, за километр от них, мы слышали, как смеется отец Уолш. У мамы голос был такой, как будто она плакала, а отец Уолш все время хохотал навзрыд… Пожалуйста, прочтите письмо, мистер Норт, — не мне, конечно, а про себя.

Я прочел: «Уважаемый мистер Норт, преподобный отец просил передать Вам, что в молодости он тоже работал воспитателем в лагере для мальчиков. Он сказал мне, чтобы я попросила Вас приступить к занятиям — чтобы вы делали Ваше дело, а он помолится. Меня утешают мысли о даме из Зальцбурга, для которой все кончилось так хорошо. Искренне Ваша Миллисент Фенвик».

Я не считаю, что от молодых нужно все скрывать.

— Элоиза, прочтите письмо, но пока не просите объяснений.

Она прочла.