Гардарика любовь моя - Кедрин Андрей Викторович - Страница 17

— За души, обредшие покой… — С этими словами Тайра отхлебнула что-то из маленькой металлической фляжки и передала посудину Алексею. Жидкость обожгла невероятной крепостью, Соснов судорожно втянул воздух и сделал глоток остывшего чая.

— Что это? Водка? — Ставшая странно-торжественной Тайра непривычным в современном мире жестом размяла немнущуюся сигарету и закурила.

— Спирт семидесятиградусный. Мы еще в Московии так бойцов провожали — только табак тогда был старый, сигареты — плоскими от долгого хранения, а спирт — из запасов фельдшера.

— Почему ты не рассказала мне раньше про свое омоложение? — Тайра еще раз приникла к фляжке. Не запивая, спокойно вдохнула.

— В моем чипе зашиты точные данные — ты же мог их просмотреть через свой КПК, если хотел. Но я думала, что возраст для тебя не очень важен — я-то к своим годам привыкла.

— Не важен… Просто я раньше никогда…

— …Не встречался с женщинами, которые годятся тебе в матери? Ничего, привыкай… сынок…будешь? — Алексей с опаской сделал второй глоток и обнаружил, что спирт уже не так обжигает горло.

— Расскажи, что с тобой произошло в Московии. — Тайра вздрогнула, словно вопрос вырвал ее из воспоминаний.

— Ах, да — там все очень необычно сложилось. Московия, ты знаешь, бедна ископаемыми — за тысячелетия народ все из земли выгреб. Но зато людей там много, кое-какое продовольствие имеется, ну и производство, конечно. Большая часть заводов тогда принадлежала капиталистам с Запада — они-то и развернули беспорядки в том районе, когда началось переселение народа за Урал.

Гардарика — самое крупное государство, образовавшееся на осколках империи, нуждалась в гражданах. Переселенцы из Московии могли решить много проблем — но они неохотно покидали обжитый край. Поэтому перед ГГВ была поставлена задача — лишить иностранные компании материальной базы в этой стране, вынудив народ к перемене места жительства.

— Разве для этого недостаточно было прекратить поставлять им сырье и топливо?

— Видимо, нет… хотя, мы, по правде сказать, об этом не задумывались. Нас было много — невысокие, тонкого телосложения юноши, невзрачные девушки. Максимальный возраст — восемнадцать лет. От ГГВ никогда не требовалось пугать врагов внешним видом, скорее, наоборот. Но за спиной было по пять-шесть лет обучения в лучшем гражданском колледже. И все мы горели от одной только мысли, что сможем оказать нашей стране хоть какую-то услугу.

Два батальона по пятьсот юнцов в каждом были собраны в Западно-Уральске — нашем форпосте. Каждый получил невзрачный комбинезон цвета хаки, два ножа, три килограмма пластиковой взрывчатки, пакет сублимированных продуктов, «Аргумент» и одноразовый гранатомет. Тем, кто покрепче, выдали и автоматы — но нам не против войск предстояло действовать. Ночью в воздух поднялась целая стая легких спортивных самолетов. Каждый из них буксировал за собой стеклопластиковый планер с десятком озлобленных юнцов.

Темнота позволила нам высадиться незамеченными, и на территории Московии началась диверсионная война. Наша группа выделилась одной из первых — мы заняли один из центров логистики и взорвали здание вместе с оборудованием, парализовав движение поездов на этом участке. Потом без потерь проникли на молокозавод, принадлежащий датской или голландской компании и взорвали конвейерную линию, электроподстанцию… К этому времени милиция Московии вместе с западными наемниками уже начала прочесывать местность в поисках диверсантов — мы не могли связаться с другими группами, не знали даже, где они, но догадывались, что не всем так везло, как нам.

Но такая тактика возымела успех — уже вернувшись домой, мы узнали, что лишенные работы люди уезжали на восток, принимая гражданство Гардарики. Конечно, уехали не все — иначе Московия бы перестала существовать. Кто-то верил западной пропаганде, кто-то просто не хотел бросать нажитое добро. Как раз на таких мы и наткнулись, когда, выполнив задание, добирались пешком до Урала.

Деревенька была небольшой — десятка три домов. Наш сержант принял решение заночевать в ней. Все устали за неделю бесконечных диверсий, перестрелок и беготни, продукты кончились, патроны были на исходе. Жители знали о нас — по телевиденью постоянно передавали сообщения о «группах Гардарикских лоялистов, устраивающих теракты на мирных объектах». Но терять им было особо нечего и поэтому они не боялись ни лоялистов, ни террористов… Мы долго говорили с ними на сельском сходе, рассказывая о новом государстве, где все граждане равны — ну примерно также, как ты Лешка, перед этими поселенцами. — Соснов представил эту сцену — исхудавшие подростки в замызганной полувоенной одежде вещают и светлом будущем. Он бы на месте крестьян им не поверил. — Только вот мы искренне считали, что каждому найдется место в новом мире, и не могли сказать им правду. Ее нам передали во время вечернего сеанса связи — когда руководитель операции узнал, что мы уговорили полторы сотни человек сменить место жительства, он приказал дождаться в деревне транспорта и «не допускать контактов с внешним миром». Два крупных грузовых вертолета прибыли ночью. Мы разбудили сельчан и сказали им, что улетать нужно прямо сейчас, иначе придут солдаты из Московии и арестуют всех. Первыми, как это принято, погрузили детей, подростков и молодежь — как объявил человек в погонах лейтенанта, сошедший с трапа «чтобы о младших в дороге позаботились люди знакомые». Остальные крестьяне — примерно половина, остались на поляне. — Тайра прервала рассказ, чтобы проглотить то, что оставалась во фляжке. Спирта, видимо, хватило на несколько глотков, потому что некоторое время она посидела молча, потом надкусила холодную картофелину.

— Офицер оглядел крестьян, хорошо видимых под светом луны, подошел к нам и тихо спросил, у всех ли есть патроны. После этого последовало лишь две команды «Группа, в ружье!» и «Огонь!». Нас готовили очень хорошо — только когда затвор «Аргумента» дернулся, выбрасывая последнюю гильзу и замер, обнажив ствол, я поняла, что стреляла в людей, которые так доверчиво слушали наш рассказ о прекрасной Гардарике. О стране, где должно было хватить места для всех. Эти мысли медленно, как сироп, втекали в сознание, а руки уже привычно отщелкнули магазин и вставили на его место новый, передернули затвор… И почти со всеми моими спутниками было тоже самое. Не выстрелил лишь наш сержант и девушка, которая постоянно крутилась подле него. Они стояли рядом с нами все время, пока очереди рвали воздух, и плакали…

…Я часто думаю — надо было пристрелить того офицера. Тогда бы мы спасли жителей деревни. Но мы были так наивны и так хорошо подчинялись приказам. И было поздно что-то менять — оставшийся для нас безымянным лейтенант спокойно и бодро рапортовал по радиостанции о зачистке населения и о двух бойцах ГГВ, отказавшихся выполнить приказ. Потом он повернулся к сержанту и сказал «Ты знаешь, что вам следует сделать». И нам всем вдруг стало страшно — страшно вернуться в свою страну в одном отряде с теми, кто не подчинился приказу, став отступником. И теперь мне стыдно за тот вздох облегчения, который вырвался у меня вслед за двумя выстрелами из «Аргумента», раздавшимися одновременно.

Мы вернулись в Западно-Уральск победителями, получив по пять пайков «За мастерски проведенную операцию и умелую пропаганду высоких идеалов». Пятьдесят граммов золота, милый мой — так в нашей стране оценивается предательство военного братства.

Глава 12

Соснов пожалел, что не потратился на бутылку водки — он подумал, что после рассказа спутницы в самый раз успокоить взбудораженное сознание жгучим глотком. Но алкоголя не было и успокоение не приходило. Приходились просто сидеть за столом, наблюдая, как молодежь Новокраинки копает братскую могилу для своих предков. Они работали сосредоточенно, не слышно было ни всхлипываний, ни жалоб.

— Что же мы наделали, Тайра? — Спутница промолчала, наблюдая за суетой могильщиков. Вопрос, собственно, не нуждался в ответе — он вырвался сам собой. Никак больше не получалось выразить все та мысли, что напирали сейчас на сознание, подобно весенней реке на слабую плотину. Казалось, вот-вот хлынет поток сожалений по самой идее отправиться в мертвый город, ругань в адрес законов о гражданстве, отбирающих права у одних людей, чтобы отдать их другим, проклятия самой системе государства. Но Соснов молчал, сжимая зубы, беспомощный гражданин, «клетка общества».