Желтая линия - Тырин Михаил Юрьевич - Страница 68

– Ну я, допустим, жаловался. Но за тобой не замечал никакой депрессии.

– Только потому, что я хорошо умею ее скрывать. Это ты у нас, чуть что, сразу валишься кверху брюхом и начинаешь стонать.

– Теперь ты решил постонать?

– А что, не имею права? Я разве обязан всю жизнь тебя подбадривать?

– Нет-нет, стони, сколько хочешь, Щербатин, я не возражаю.

– Почему мы их ненавидим, за что? Завидуем? Да плевать я на них хотел. Придет время – сами мне позавидуют. Но должно существовать какое-то объяснение.

– Что случилось? – напрямик спросил я.

– Да ничего не случилось. Тошнит от всего. Не могу больше каждое утро просыпаться с чувством отвращения. Да что я тебе говорю, сам все знаешь...

Я промолчал. Просто не нашелся что сказать. Если уж Щербатин впал в такое состояние, то что делать мне?

– Музыка, – с ненавистью процедил он. – Как услышал сегодня – чуть не вырвало. Затрясло, думал – сейчас убью кого-нибудь. Ты сам-то там был?

– Был. Но ушел.

– Видишь, только мы с тобой ушли. Мы что – особенные?

– Может, и особенные.

– Меня словно точит что-то изнутри. Ломка. Похмелье. Хочется чего-то, сам не знаю чего.

– Ты не влюбился?

– Хорошо бы... – кисло усмехнулся он. – Любовь – чувство хорошее, от него так корежить не будет.

Я сел рядом, и мы довольно долго молчали. Я обратил внимание, что обе щербатинские бутылочки лежат нетронутые. Лучше бы выпил, легче б стало.

– Помнишь, как пели ивенки? – сказал я. – В тот день, когда коровы прорвали периметр. Кругом крики, стрельба, дым валит – а они поют. И так спокойно, стройно, как один человек.

– Я помню только, как мои кости хрустнули, – сказал Щербатин, – когда танк на меня упал. Вот что я помню.

– Подожди! – Я вскочил. Хлопнул себя по лбу и помчался к своей кровати. Вытащил из-под нее армейский ранец, вытряхнул его на пол, судорожно и неторопливо, словно боялся не успеть. Наконец нашел.

– Вот же! – Я показал Щербатину свой танковый магнитофон, прошедший со мной все передряги и чудом уцелевший.

Пошла запись. Звук был хриплый и плавающий, но он в один момент обрушил на меня все впечатления того дня. Все вспомнилось ярко, словно было только вчера. Но не страх, не горечь, не обида вернулись в мою память, а почему-то торжество. Я слышал гимн победы. Пение сотен или тысяч людей, оставшихся на заболоченной планете по ту сторону черной космической пропасти, вселяло радость. Я не видел ничего вокруг, я был сейчас там – на островах, среди домов-муравейников и капустных огородов, мне было хорошо.

Короткая запись кончилась, и я взглянул на Щербатина. Он неподвижно сидел с закрытыми глазами, его губы шевелились, как будто он неслышно проговаривал некое заклинание.

– Еще, – хрипло сказал он. – Включи еще раз.

– Пожалуйста, – удивился я.

Он открыл глаза и посмотрел на меня. В нем уже не было ненависти, усталости, отчаяния. Появилось что-то такое, чего я никак не мог понять. Мудрость, что ли, гордость – не знаю.

– Вот зачем тебе нужен был магнитофон, – сказал Щербатин. И вдруг он вскочил, ошарашенно хлопая глазами.

– Беня! Ты идиот! А ну, дай эту штуку сюда!

– Ты что?! – испугался я.

Он почти силой вырвал у меня магнитофон и бросился к дверям. Но на половине дороги вернулся, продолжая таращить глаза, и выпалил мне в лицо:

– Беня! Ты – гений!

Щербатин – человек, конечно, падкий на разные неожиданности. Но такой прыти я не ожидал даже от него.

Ровно через три дня и три ночи – как в сказке – мы перебирались в новые квартиры. В собственные квартиры.

Щербатин уже по-хозяйски ходил из комнаты в комнату, поддавал ногами чей-то старый хлам, передвигал тумбочки, а я заторможенно смотрел на все это и никак не мог поверить в реальность происходящего. Мне мерещился сердитый комендант, который вот-вот ворвется и выгонит нас в шею.

Никто нас, конечно, выгнать не мог. Потому что сканер, я специально это проверил, однозначно показывал – гражданин Беня, шестое холо. Шестое холо!!!

– Щербатин, – говорил я, – мне все понятно, и я уже ничему не удивляюсь. Но шестое холо... Это не ошибка?

Он развалился в кресле и поглядел на меня глазами победителя.

– Когда-то давно я обещал сделать из тебя человека. И ведь сделал! – Он расхохотался, донельзя довольный собой.

– Как? Я спрашиваю, как несколько минут плохой записи смогли превратить нас из смердов в уважаемых людей?

– Несколько минут – не так уж мало. Ты обратил внимание, как тот вшивый кутюрье распорядился покроем ивенкских костюмов? Он налепил моделей и в каждую добавил лишь детальку, небольшой элементик. И этот элементик заиграл, потому что есть в нем...

– Есть в нем искорка живого, исконного, народного, – механически проговорил я.

– Да!

– А музыка?

– А то же самое. Просто разбавить пожиже – и все дела. Твою запись разберут по ноткам, по полутонам – и налепят с полсотни непритязательных мотивчиков. И в каждом – по маленькой живой искорке, гарантирующей успех.

– То есть из ивенкской музыки наделают дерьма и дешевки?

– Давай без патетики, Беня. Век великих шедевров и самородного искусства ушел, смирись с этим. Никто не позволит себе зараз выдать нечто гениальное, к умным мыслям и талантливым проявлениям ныне принято относиться экономно. Творчество по миллиграммам вносится в массовую культуру, как витамин С в синтетическую газировку.

– Может, ты и прав... Но шестое холо! Чертов ты проныра!

– Можно было получить и побольше, но постепенно. Я решил меньше, но сразу. Шоу-бизнес – дело прибыльное. Ты выступал как хозяин произведения, а я – твой коммерческий директор. Говоря по-нашему, продал права.

– Невероятно, – вздохнул я.

– А ты еще жаловался на предсказуемость жизни. Ох, дел у нас с тобой сейчас будет невпроворот. Квартиры обставлять, помощников нанимать, с обществом знакомиться. Чем, поэт, думаешь заниматься? Надеюсь, бросишь свои производственные сонеты?

– Учиться надо. И дальше расти.

– О-о, мальчик-то совсем взрослый стал, – поощрил Щербатин. – И кем будешь, когда вырастешь?

– Посмотрим. Между прочим, я на производственных сонетах уже всю технологию чугунного литья выучил. Могу мастером в цехе стать или инженером по ТБ.

– Боже, какая проза... Давай-ка для начала отдохнем. Вызовем машину и поставим на уши весь местный Бродвей. Беня! – воскликнул он. – Тебе же теперь с девочками дружить можно! – Он радостно рассмеялся.

– Немыслимо, – продолжал удивляться я. – Много дней ползать по болотам, рисковать, терять руки-ноги – и ничего. А тут какие-то мотивчики – и на тебе, шестое холо.

– Ну, правильно! Это называется общий баланс справедливости в мировом пространстве. Мы с тобой должны были получить эту награду. Мы заслужили ее. Новая жизнь наступает, ты понял?

– Понял, но никак не приду в себя. Мне еще не приходилось вот так – из грязи в князи.

– Ну, конечно, ты предпочитал всю жизнь в грязи. Все, хватит ныть. Едем развлекаться, мне не терпится вкусить новой жизни. Можешь заняться самоанализом в дороге.

Мы с большим удовольствием скинули босяцкое тряпье и, не сговариваясь, оделись в ивенкские костюмы. И завязали волосы хвостами на затылке. В новом облике я сразу почувствовал себя на порядок бодрее. Теперь никто не запретит мне выглядеть, как я хочу.

Мы еще не умели пользоваться терминалами, поэтому машину нам вызвал комендант этажа. Водитель был совсем молодой, но важный и переполненный чувством собственного достоинства. Его простой, но симпатичный костюмчик с карманами и погончиками выдавал обладателя третьего холо. Он в момент распознал в нас новичков и пообещал, что сам отвезет, куда надо.

Щербатин и в машине продолжал веселиться и грезить необычайными перспективами. Он так и светился от радости. Чему, впрочем, удивляться? После стольких дней безысходности и разочарований – вдруг первая большая удача.

Я и сам был рад, но моя радость вела себя осторожно и недоверчиво. Не мог мой разум принять той легкости, с которой мы взлетели из гулких плесневых казарм на вершину жизни. Конечно, шестое холо еще не вершина, и тем не менее личная машина везла нас развлекаться. А пару дней назад о таком и помыслить было страшно.