Трианская долина - Тёпфер Родольф - Страница 3

Я нагнал этих господ, когда их мулы закусывали, а сами они были заняты беседой, в которой по меньшей мере девяносто пять процентов приходилось на долю француза. Он только что обстоятельно разобрал династическую проблему, проблему республики, а также – доктринеров; затем перешел к Генриху V [10], а от него – к сернам, ибо как раз в эту минуту в горах раздался выстрел из карабина. Об этих четвероногих, как и о политике, у него были исчерпывающие сведения, твердое мнение и точные формулировки. Он явно изучил повадки серн по книгам Александра Дюма, Рауля Рошетта и других прославленных теоретиков [11], но это был ученик, превзошедший своих учителей, для которого все теории скоро становятся безделицами по сравнению с той, какую он приехал создавать на месте. Ничто не могло быть забавнее этого пылкого оратора, выступавшего перед двумя флегматичными британцами, слишком разумными, чтобы ему верить, слишком учтивыми, чтобы возражать, но совершенно оглушенными этой быстрой, неиссякаемой болтовней. Не особенно утруждая себя внимательным слушанием, они курили сигары, дивясь про себя, до чего «французы foolish [12], говорливы, а одеты – совершенно учителя танцев».

«Господа, – говорил им француз, – вот любопытный и неизвестный вам факт… Мне сообщил его охотник, за один год убивший двадцать горных баранов и девяносто девять серн, причем двух из них – с одного выстрела; об этом я расскажу позже… Такое возможно только при охоте на серну, а это – единственное животное, которое я еще не стрелял. Мне ведь доводилось охотиться и на косуль и на кабана, и я его убил бы, если б в охоте не участвовал король, а он имеет право первого выстрела… Любопытно, что в серну не целятся по прямой, как, скажем, в бекаса. Серна чутка и недоверчива, стоит ей заметить хоть кончик ружейного ствола – и все, только ее и видели… Что же делают охотники? Увидев на вершине скалы серну, охотник из своего укрытия целится в соседнюю скалу, когда ближе, когда дальше. Выстрел, пуля летит рикошетом, и серна падает, так и не поняв, откуда пуля ее поразила… Недурно, а?

– Проводник, – прервал его тут один из англичан, – обращайт внимание. Есть можность дождя. Мы – вперед».

Тут мы все четверо поднялись, чтобы отправиться в путь; геологи как раз в это время входили в Валорсин. За этим селением долина сужается, и путник вскоре вступает в мрачные ущелья Тет-Нуар.

Погода, утром столь безоблачная, действительно резко переменилась. Быстро несшиеся белые облака незаметно затянули небесную лазурь и закрыли солнце; сейчас это были угрюмые тучи, громоздившиеся вокруг вершин. Горячий ветер с долины Роны врывался в узкую лощину, вздымая песок, пригибая траву и свистя в верхушках елей. Мы умолкли и ускорили шаг. На обочине тропы попадались небольшие кресты, врытые в землю. Так отмечают места, где зимою или при первой весенней оттепели какой-нибудь горец замерз, или погиб под лавиной. У одного из таких крестов стояла на коленях женщина, молясь за покойного; ее коза, вспугнутая нашим появлением, стала прыгать с камня на камень и, остановившись на краю оврага, глядела на нас с любопытством. Вскоре разразилась гроза, хлынул дождь, но мы уже приближались к Английскому Камню, где надеялись укрыться.

Камень этот представляет собой огромную скалу, нависшую над тропой. Надпись, вырезанная на самом видном месте, гласит, что данная скала законно приобретена у местной общины некой английскою дамою. «Что это? – спросил наш француз, завидев издали надпись. – Памятник? Или гробница?» Прочтя надпись, он расхохотался: «Нечего сказать, покупка! Зато уж ее не унесет ни один геолог. И в общине тоже оказались не дураки… Итак, мы здесь находимся на британской территории. Благодарю за гостеприимство, господа! Неплохо бы еще ростбиф и стаканчик бордо».

Оба англичанина, которым отнюдь не пришелся по вкусу непочтительный тон француза относительно факта, по их мнению «великолепного» и «очень национального» в самой своей необычности и эксцентричности, замкнулись в надменном, но вместе с тем растерянном молчании. Было ясно, что стоило лишь умело польстить их тайной мысли, и они тотчас принялись бы восхищаться штрихом, столь. «beautiful» и «enthusiastic» [13], объявили бы англичан и англичанок «первым народом мира», а быть может даже запели бы хрипло и торжественно «God save the King [14] – что было бы куда забавнее их молчания. Но если они и обиделись, то весьма скоро взяли реванш. Наш спутник, желая полюбоваться ландшафтом, разложил свой хитроумный стул. Едва он сел на него, как все три ножки сломались, и он упал навзничь, спиною в пыль, а головой в лужу… Никогда я не видел, чтобы два англичанина хохотали столь дружно, громко и с таким удовольствием. Что касается француза, то он встал, выбранился, швырнул обломки своего сооружения в поток и самым искренним образом разделил наше веселье.

Между тем дождь не только не прекратился, но все усиливался. «Хоть мы здесь и в Англии, – сказал вскоре француз, – мне от этого не легче… Лучше уж мокнуть, но идти, чем сохнуть на месте. Кто любит меня – за мной!»

И он весело пустился в путь. Англичане последовали его примеру. То. же сделал и я.

Когда вы молоды и здоровы, а главное – имеете вкус и привычку к пешим странствиям, идти под ливнем не так уж страшно, как это кажется. Вы промокли; вода, как говорит Панург [15], втекает вам за шиворот и вытекает из каблуков, но это – плата за предстоящее удовольствие: достичь жилья, сменить мокрую одежду, подставить огню очага продрогшие члены, стряхнуть с себя усталость и подкрепиться за щедро уставленным столом. И разве не стоят наших трудов величественные картины природы, разве не пленяют они душу? Ведь душа вечно жаждет движения, волнения, мыслей. Отразив, подобно зеркальной глади озера, безмятежную свежесть утра и жаркое солнце полудня, она отражает теперь свинцовые тучи, сжимается под бурным порывом ветра; в нее проникает смятение, царящее в природе, и в самом этом смятении она вкушает таинственные восторги, неведомые сонным любителям уюта. Чтобы вполне насладиться этими ощущениями, я нарочно отстал от своих спутников. Мне нравилось быть одному в мрачном ущелье Тет-Нуар, где меня хлестал дождь, оглушал рев потока, грохот летевших вниз камней и удары грома, переходившие в величавый рокот, то отдаленный, то настолько близкий, что он раздавался, казалось, над самой моей головой. Зрелище было столь великолепно, и я так был им поглощен, что испытал нечто похожее на разочарование, неожиданно оказавшись так скоро возле хижин Триана. С крыльца одной из них послышался смех: это француз завидел меня. «Здесь есть вино, – крикнул он мне. – Заходите разбавить его вашей водой!» Я вошел.

Все дома деревушки Триан расположены в небольшой долине весьма необычного вида. Имея в длину как и в ширину не более мили, долина эта столь тесно окружена высочайшими вершинами, что солнечные лучи проникают в нее не раньше полудня, да и то ненадолго. На одном ее конце глухо потрескивает Трианский ледник, зажатый в узком гранитном ущелье; у нижней его границы извергаются, словно из голубой пасти, темные и бурные воды, которые затем замедляют свой бег, протекая по лугу. На противоположном конце долины расколотая до самого основания гора принимает в себя этот поток и тот уходит под землю, в сумрачные бездны, недоступные человеческому взору, но возле Мартиньи снова выходит на поверхность и впадает в Рону. Расположение этой вечно затененной долины, соседство ледника и потока – все это поддерживает там восхитительную прохладу; лужайки, когда видишь их впервые с соседних вершин, поражают яркостью своего зеленого ковра. Кажется, будто Вы открыли неведомый еще Эдем, приют, где издавна сокрылись первые обитатели страны. Вы спускаетесь, вы вступаете под эту прозрачную сень, с наслаждением вдыхаете бальзамический воздух, слушаете неумолчный и звонкий говор бегущей воды; это великолепие восхищает ваш взор и сладко волнует сердце.