Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Инош Алана - Страница 150

Сразу стало легче дышать: от этого высокого и звенящего, как полуденное небо, жгуче-пронзительного голоса хмарь бежала, точно зверь от огня, а пространство дрожало осиновым листком под утренним ветерком. Как она осмелилась? Это в её-то положении?!

Песня ободряюще касалась сердца каждой защитницы Белых гор, вливая свежую силу в усталые руки и пружинистую ловкость в подкашивающиеся ноги. Саму певицу скрывала вьюжно-сумрачная даль, но её голос носился над сражением словно бы сам по себе, будто белокрылая сильная птица, неуязвимая для вражеских стрел. А вот навии оказались не готовы к такому необычному «оружию». Многие из них шатались и корчились, зажимая уши руками, и между пальцами воинов-оборотней сочилась тёмная кровь.

Кошки, будто вытянутые плетью меж лопаток, с рёвом бросались в бой. Враг дрогнул, но оставался всё ещё очень силён и опасен; когда песня упархивала юркой птахой прочь, навии, сцепив зубы, сражались – безумные, с окровавленными ушами и остервенелыми глазами-угольками.

Слова-кинжалы кромсали хмарь – воздух и опору навиев, ядовитыми шипами вонзались ночным псам в уши. Голос торжествующим клинком рубил страх и усталость кошек-воительниц, вдохновлял их и наделял невидимыми крыльями за спиной. Тихомира обернулась и увидела в кровавом котле боя деву, озарённую мягким внутренним сиянием…

Певица невредимо шагала сквозь дождь стрел, словно под незримым щитом. Навии шарахались в стороны, то ли сражённые её голосом, то ли устрашённые ею самой. Эти широко распахнутые, восторженно-безрассудные, бесстрашные глаза могли повергнуть в оцепенение кого угодно, а их обладательница, казалось, была способна выдернуть из облаков молнию и разить ею врага, будто копьём. Однако под складками одежды этой звонкоголосой богини войны выступал большой живот, и все кошки, завидев его, кричали:

– Куда ты лезешь?! Безумная, дитё побереги!

Но та будто оглохла от собственного пения и погрузилась то особое состояние, когда смерть кажется тряпичной куклой, которую можно шутя отбросить или порвать одной левой. Певица спокойно шагала среди кровопролития, будто по цветочной полянке; один из навиев осмелился замахнуться на неё топором, но она разразилась такой пронзительной, сверлящей уши трелью, что у воина лопнули доспехи, а по задрожавшим ногам заструилась моча. Однако он был ещё жив и представлял угрозу для девушки, и Тихомира бросилась на него с мечом. Клинок вошёл в широкую трещину в доспехах, пронзив сердце, и навий упал бездыханным.

– Дарёнушка, ты умница, – сказала Тихомира певице. – Но и правда – побереги дитя, ступай домой! Это не ты должна защищать нас, а мы – тебя.

Лицо Дарёны вдруг исказилось, а глаза озарились сполохом ужаса: она смотрела куда-то Тихомире за плечо. Раскалённый стержень боли вошёл северянке в спину, пробив кольчугу, и вышел из живота, а лицо Дарёны покрылось странными веснушками – слишком крупными и тёмными. Она вытерла пальцами щеку и посмотрела себе на руку.

Теперь небо стояло перед Тихомирой, как стена чёрного дыма. Снег жёг тыльную сторону правой кисти, придавленной рукоятью меча, левая ощущала ладонью холодок кольчуги. Боли уже не осталось, внутренности потеряли всякую чувствительность. Тихомира не осознавала себя раненой, пыталась встать, но тело словно приклеилось к земле: снег не пускал её, пил холодными губами её силы, присосавшись к спине. Ладонь на животе скользила по чему-то тёплому и липкому, а Дарёна беззвучно кричала. Жилы натужно вздулись на её лице и шее, а горло испускало звук уже за пределами слуха Тихомиры. Сверху донеслось чьё-то гортанное кряхтение и хрипы. Продолжались эти шумы недолго – рядом с головой северянки шмякнулся влажный кусок плоти, и она, скосив глаза, разглядела на нём мозговые извилины, покрытые сгустками крови. Следом на стылую землю гулко рухнуло бездыханное тело навия с треснувшим, как тыква, черепом.

Тёплые слёзы падали на остывающий лоб Тихомиры. Она любовалась склонённым лицом Дарёны и наслаждалась лаской шероховатых, исколотых иголкой пальцев усердной рукодельницы. Душа так ослабела, что уже не могла удерживать в себе нежность, и та тонкой струйкой ускользала в небо. Сейчас достать бы платок и вытереть брызги крови с дорогих её сердцу щёчек…

– Твой голос – самое настоящее чудо, – слетел с губ Тихомиры сухой, как ломкий стебель соломы, шёпот. – Он и убивает, и возрождает к жизни. Спой мне…

Дарёна зажмурилась и выжала из глаз остатки слёз, смахнула капельки пальцами. Осторожно приподняв голову Тихомиры, она уложила её к себе на колени, и снова заструилась хрустальным ручейком песня.

Звуки сплетались в серебристый узор, который защитным куполом воздвигался над ними. Ресницы Тихомиры непреодолимо слипались – совсем как в далёком детстве, когда сон накрывал девочку-кошку стремительно, властно и сладко, унося её в свои сказочные чертоги. Сейчас ей снился светлый и хрупкий, большеглазый витязь, который зачарованной силой своего голоса отвоёвывал её душу у тёмного чудовища с клыкастой пастью.

– Дарёнка! Ты что здесь делаешь? С ума сошла?! Домой, сей же час!