Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Инош Алана - Страница 130

Бревенчатые стены, снаружи пропитанные сыростью и мраком, внутри оказались вполне сухими и уютными. Свет наполненных жиром плошек золотисто плясал на клочках мха, которым были плотно утыканы щели, а дразнящий запах разогретой похлёбки с чесноком сразу возвращал к жизни и брал желудок в плен. Берёзке, однако, кусок не лез в горло: она мечтала хотя бы о какой-нибудь мало-мальской постели. В теле властвовала убийственная слабость, глаза горели мучительным слезливым жаром, виски разламывались от боли, а затылок налился чугунной тяжестью. Она уснула бы и на соломенном тюфяке, брошенном на пол – было бы одеяло потеплее…

– Баньку, хозяин, баньку растопи, – в нетерпении потирал руки Соколко, до костей продрогший на козлах колымаги.

– Будет, будет вам банька, гости дорогие, – с готовностью отозвался управитель постоялого двора.

На радостях, что не враги к нему пожаловали, он старался услужить постояльцам всем, чем только мог. Берёзка тоже не отказалась бы от бани, но сил хватило только на умывание подогретой водой. Озноб усиливался к ночи, окутывая её покрывалом зябких мурашек, лоб сухо горел, а пальцы окоченели. Сунув ледяные руки под мышки, девушка сжалась под одеялом в комочек. Спасибо жене хозяина – помогла сделать свежий отвар, и боль как будто начала стихать, сворачивая свои чёрные щупальца до поры до времени. От еды Берёзка отказалась, и в пустом желудке тоскливо ёжилась дурнота.

– Ну, хоть молочка выкушай, – уговаривала женщина.

Берёзка сонно приподняла голову с подушки. Хозяйка со светильником в одной руке и с кружкой молока в другой приветливо и сочувственно улыбалась толстыми губами, утопавшими в мясистых щеках. Тень от её фигуры плясала и горбилась на стене вставшим на дыбы медведем…

– А откуда молоко-то? Коровника у вас вроде не видела я, – пробормотала девушка.

– А из ближней деревни подвозят, – охотно пояснила хозяйка. – Дотуда две версты всего.

Согласившись, что нужно хоть чем-то поддержать свои силы, Берёзка обмакнула губы в молоко и принялась глотать. Сгустки сливок на его поверхности жирно щекотали, проскальзывали в рот, оставляя сметанный привкус. Глотки давались трудно, мешал ком в горле.

– Вот так, вот и умница, – приговаривала хозяйка, поддерживая кружку в слабых руках Берёзки.

Желудок не взбунтовался – и то хорошо. Вкусное, жирное молоко наполнило его так, будто Берёзка съела целый обед. Ещё бы тряпицу поменять – и можно спать…

Ненадолго прикрыв глаза, она очутилась в солнечном саду. Вокруг шелестели лоснящиеся вишнёвые кроны, и звонкий полдень жалил кожу игольчато-лучистым теплом. Кто-то ждал её здесь, ждал очень давно, ещё до её рождения, а она ни сном, ни духом не ведала – жила себе, замуж вышла, пряла, вышивала и собирала травы… Ласковый оклик всколыхнул летнее марево, и сердце проснулось от спячки, стряхнув с себя ложные оболочки, которые наросли на нём за годы ожидания. Обнажённое, чистое, свободное, оно стремительно заколотилось в груди, просясь наружу, и Берёзка заметалась среди вишнёвых деревьев в поисках источника окликнувшего её голоса… Шершавые стволы, блестящая тёмно-зелёная листва – и шуршащие осенним листопадом страницы книги, на которых запечатлелись все её шаги и повороты, все помыслы и стремления. Вот нахальная синь глаз Цветанки пролетела мимо, оставив на сердце шрам; вот оледенелое тело Первуши, пожертвовавшего собою на защите Гудка, растаяло и впиталось в землю, чтобы весной прорасти свежей травкой… Это была её боль, прожитая и прописанная на небесных скрижалях, и вместе с тем – лишь шаги к чему-то важному, самому главному. И только добрая тень бабули стояла рядом живая, улыбающаяся и вечная – не сморгнёшь, как наваждение, не перевернёшь, будто страницу. А голос звал нежно и ласково, обещая дни счастья и нерушимой радости, и Берёзка, взбудораженная его родниковой свежестью, бегала по саду, окликая: «Где ты? Кто ты?»

Явь разбила сладкое видение ударом чёрной кувалды – ночной тьмы.

– Охти! – всплеснула руками хозяйка, выглянув в окно. – Воины… Чужие!

Ещё мгновение назад Берёзка лежала в постели, объятая слабостью, а теперь стряхнула остатки светлого сна и облачилась в мысленные доспехи. Никто не помог ей встать – она поднялась сама, будто и не хворала только что.

Высокие и чёрные, воинственные тени веяли иномирным холодом, и хозяин выглядел рядом с ними подростком. Он что-то лепетал, пытаясь, видимо, задержать чужаков во дворе и дать время дружинникам приготовиться к схватке… Этот взлохмаченный суетливый мужичок всё верно рассудил и делал то, что было в его силах, но мог ли он противостоять морозно мерцающему во тьме оружию? Могли ли простые мечи воинов Владорха остаться целыми под ударами мертвящих клинков, обращающих всё живое в лёд?

Хозяин успел юркнуть куда-то в темноту, будто кот, но трое дружинников всё-таки застыли ледяными глыбами, прежде чем Берёзка выпустила из своей груди слепящий свет.

– Глаза! – крикнула она воинам из Гудка, и те, сообразив, тут же зажмурились.

Раздирающая зрачки белизна на мгновение поглотила пространство, а когда вернулся прежний мрак, ослеплённые навии натыкались друг на друга, ударяясь шлемами и не отличая своих от чужих.

– Бей их! – колоколом гукнул голос Соколко, и дружинники, не теряя времени, обрушились на навиев. Полетели головы с плеч, а осенняя грязь побурела от крови.

Воинов из Нави было слишком много – тридцать или сорок, и все они, видимо, намеревались сделать этот постоялый двор своим пристанищем.

– Нить! – перекрывая голосом лязг оружия, крикнула Берёзка.

Удалой купец с полуслова уловил её мысль, поймал брошенный моток и вместе с дружинниками окружил воинов нитяным кольцом, в котором тем предстояло застрять на несколько дней. Натыкаясь на преграду, вставшую со всех сторон прозрачной стеной, воины-оборотни сослепу едва не перебили друг друга, но путникам некогда было наблюдать это зверское и нелепое зрелище. Радость от победы омрачалась тревогой: несколько раз навии были захвачены вспышками света врасплох, но как долго этот успех будет продолжаться?

– Уходим! – зычно крикнул Соколко. – Хозяин, прощевай! Благодарствуем на гостеприимстве!

Поднявшая Берёзку беспощадная волна боевой ярости схлынула так же внезапно, как накатила, и дружинникам пришлось усаживать её в колымагу, поддерживая под руки. Опустошающая слабость со звоном воцарилась в голове и теле, распластав Берёзку на сиденье, и если бы не подушки, та увядшей лозой соскользнула бы на пол повозки. Она уже не чувствовала движения, её поглотила гулкая бездна забытья.

Казалось, на эту вспышку ушли все её силы. Явь пробилась сквозь её слипающиеся веки серым лезвием нескончаемого сумрака, когда они были уже далеко от места стычки с навиями. Отодвинув заледеневшими пальцами занавеску на дверце, Берёзка выглянула: стремительными, суровыми тенями за ними следовали девять уцелевших дружинников. Память о троих, талой водой ушедших в пресыщенную горем землю, сомкнула губы девушки печатью скорби. Знали ли храбрые всадники, отправляясь в путь, что вернутся из этой поездки не все? Наверно, эта мысль реяла над их головами чёрной прапорицей, ибо всякий воин вступает в игру со смертью, но не всякий выходит победителем. Провожая мелькавшие за окном очертания деревьев, Берёзка витала на грани беспамятства: её веки трепетали, то опускаясь, то распахиваясь, а глазные яблоки беспокойно дрожали.