Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Инош Алана - Страница 10

Крылинка понимала более чем хорошо. Шла Лаладина седмица, и каждая родительница, у которой дочка вошла в брачный возраст, ждала счастливого события. Вот только Крылинка, хоть убей, не могла припомнить, что когда-нибудь падала в обморок при встрече с женщиной-кошкой. Знак, который издревле удостоверял, что сошлись две предназначенные друг другу половинки, не посещал её, но она отчего-то даже не думала об этом, покуда ей не напомнили.

– Только, чур, честно! – погрозив пальцем, добавила Медведица.

– Ежели честно, то нет, – вынуждена была признать Крылинка.

У матушки Годавы вырвался долгий, печальный вздох, а Медведица потемнела лицом, и её кустистые, с морозно блестящими прожилками седины, суровые брови нависли над глазами ещё более угрюмо, чем обычно.

– Да что стряслось-то? – воскликнула Крылинка.

– Да вот стряслось… Гостья-то наша, Твердяна, утресь посваталась, – тихо и невесело сообщила матушка Годава. – Просит, чтоб отдали тебя в жёны ей. Мы-то, может, и не против, да знак был ли? Без этого никак нельзя, сама понимаешь. Ежели не было его, знака-то, обморока, как же тогда понять, твоя ли судьбинушка у дверей стучится? Коль без знака браком сочетаетесь – быть беде, вестимо! Вся жизнь наперекосяк пойти может, ежели ошибка вышла…

Мать выдавала грустной скороговоркой свои рассуждения, а Крылинка слышала и понимала через слово… Ослепительная весть: Твердяна посваталась! Переполненное сердце разлетелось на кусочки, ноги провалились в пустоту, а душа пропала в светлом тереме счастья. Она знала, чувствовала, что иного не суждено, что суровая оружейница со шрамом, в чьи объятия она попала, прыгнув сквозь огненное кольцо, пришла не просто так. А обморок… Да никогда в жизни она не обнаруживала такой слабости, слишком крепка была душою и телом для этого.

– Я-то вот, когда с родительницей твоею повстречалась, в такое забытье впала, что все кругом испужались, не испустила ли я дух, – тем временем рассказывала матушка Годава. – А ты, Медведица, ещё сказала тогда, почесав в затылке: «Чегой-то мелкая какая-то, как воробушек… Боюсь, как бы не задавить её!» Помнишь, э? – И она с квохчущим смешком толкнула супругу локтем в бок. – Да вот, не задавила же, живём, и детушек народили…

Медведица с добродушной усмешкой кивнула воспоминаниям, но не сказала ничего, ограничившись хмыканьем. В отличие от словоохотливой супруги, в речах она была скупа и выдавливала их из себя с неохотой.

– Вот и не знаем мы, что делать, – подытожила матушка Годава, снова обращаясь к Крылинке. – Всем Твердяна взяла, достоинствами не обделена, да и роду-племени она почтенного и славного, но… Твоя ли она судьба? Ежели обморока у тебя не было, боюсь, как бы отказом ей ответить не пришлось. А его точно не было? Вспомни-ка получше!

Тут и вспоминать было нечего. При встрече у ручья Крылинка не теряла своего крепко сидящего в сильном и здоровом теле сознания, только видела себя словно со стороны, причём не лежащей на земле, а отламывающей сухое деревцо – как видно, для обороны от жутковатой незнакомки. Да и как бы она поняла, что это обморок, ежели ни разу в жизни в него не падала?

– Нет, – слетел с её губ еле слышный шелест.

– Ну, на нет и суда нет, – развела руками Медведица. – Мы с матерью тебе счастья желаем, дочка, чтоб ты свою суженую уж точно нашла. Хоть и завидной Твердяна избранницей могла бы быть, да как бы тебе на ложную тропинку не вступить в жизни…

Это прогремело, как приговор небес. Счастье сорвалось из окошка своего звёздного терема, стремительно прочертило к земле огненную дугу падучей звезды и разбилось вдребезги, а Крылинка вышла из дома, не тронув дверной ручки: как шагала, так и положила дверь плашмя, не моргнув глазом и не ощутив удара.

Ручей утешал её – не утешил. Трава вытирала ей слёзы – не смогла осушить. Сосны сочувственно качали ветвями, да только какой прок был Крылинке в их сочувствии? Словно соболезнуя ей, погода испортилась: солнце закрыли бескрайние серые тучи, а ветер разгулялся, словно хмельной буян. Деревья гнулись под его необузданными порывами, а Крылинка стояла, как скала, с высохшими глазами и повисшими вдоль тела руками, из которых ушла вся сила. Хлестнул ливень, и девушка вымокла в считанные мгновения.

– А ну-ка, живо домой! – сказала появившаяся из прохода родительница, озабоченно хмуря брови. – Непогода вон какая разыгралась…

Крылинка в необъятном, как затянутое тучами небо, безразличии шагнула за Медведицей следом и очутилась дома. Похоронным светочем озарил её разбитое сердце взор Твердяны, которая при появлении девушки встала с лавки, а мать уже толкала Крылинку в светёлку с ворчанием:

– Переоденься-ка в сухое. Тоже мне радость – в непогоду гулять…

Весь день бушевало ненастье, разогнав гулянье; только к вечеру рассеялась завеса туч, открыв окровавленное багровым закатом небо и позволив заблестеть мокрой листве. Горела вечерняя заря в лужах, ослабевший ветер едва колыхал ветки, а воздух пропитала сырая пронзительная свежесть. Твердяна решила не задерживаться в доме, где ей отказали, и без дальнейшего промедления перенеслась в свои края, а Крылинка не нашла в себе сил собрать осколки сердца и выйти попрощаться.

Вместо уныния и затворничества она ударилась в веселье, не пропуская ни одних посиделок, но чувствовался в её неудержимой удали горький надрыв, и даже в самых весёлых и светлых песнях, которыми она чаровала слух односельчанок, сквозила боль. По-прежнему никто не мог перепеть и переплясать её, а холостые кошки смотрели влюблёнными глазами, как она горделиво шагала по улице, неся свою незримую печаль бережно, как хрустальный кубок. Кручина, точившая Крылинку изнутри, слегка подсушила её тело, сделав его более поджарым и лёгким, но могучая стать и сила, доставшаяся ей от Медведицы, оставалась с нею. Щёчки-яблочки слегка осунулись, больше и темнее стали глаза, ищущие, тоскующие, пронзительные. Как это ни удивительно, но не подурнела, а лишь похорошела Крылинка от своей беды. Ни с кем нарочно она не заигрывала, но помимо её воли молодые кошки теряли головы от её печальной красоты и внутреннего надлома, на котором она жила и дышала вопреки всему. Да что там – казалось, даже лужи и слякоть разбегались от неё, когда она шагала вперёд, гордо неся себя навстречу новым дням.

Однажды, охваченная коварным хмелем, она обнаружила себя под кустами калины, на влажной траве, а сверху на неё наваливалась Ванда. Руки женщины-кошки блуждали по её телу, мяли ей грудь, а жадный рот горячо скользил по шее, подбираясь к губам. На свет под навесом летели ночные мотыльки – туда, где под крышей продолжалось беспечное веселье, частью которого Крылинка больше не была. Она лежала здесь, в неприятно намокшей на спине рубашке, придавленная тяжестью кошки, такой же хмельной, как она сама. В небесном тереме жил лишь призрак разбившегося счастья, и его золотые глаза смотрели сверху с мягким укором: «Как же ты тут оказалась? Как до такого докатилась?»

Жар пробежал по её жилам, ужалив в сердце и очистив разум, а с ним вернулась к ней и сила. Раскатисто рявкнув, Крылинка оттолкнула Ванду, да так, что сбросила её с себя.

– Не прикасайся! Уйди!

Подёрнутые хмельной поволокой глаза светловолосой кошки уставились на неё в жутковато-пристальном прищуре, ночное небо зажигало в них горькие искорки.