Нет жизни никакой - Твердов Антон - Страница 17

— Тут не лишним было бы обмолвиться о том, что Гошины старушки подразумевали под словом «заработок», — подняв вверх указательный палец, интонационно выделил Никита. — За всю свою жизнь Степанида Прокофьевна и просто Прокофьевна не проработали ни дня, зато успели отсидеть немалые годы в различных исправительно-трудовых колониях по всей стране и очень гордились тем, что суммарное количество лет, проведенных ими в неволе, на порядок превышало по длительности человеческую жизнь средней продолжительности. Ясно, что из зоны бабушки прихватили богатый жизненный опыт и сочный тамошний лексикон — пичкали они и тем, и другим Гошу ежедневно, вперемежку с дрянной гороховой кашей, концентрат которой старушки приобретали на чудом выхлопотанные крохотные пенсии. Гоша лагерную науку вместе с кашей глотал, не разжевывая, и уже ничему не удивлявшиеся соседи по дому привыкли видеть его — гориллоподобного переростка — сидящим вместе со своими старушками на лавочке и перекидывающимся с ними малопонятными репликами, складывающимися в диалог, где матерных слов было гораздо больше, чем нормативных… Да, кстати, и Гоша, и его бабушки могли разговаривать вообще без нормативных слов, инту… интуитивно придавая матерным различные значения. Ну, к примеру, слово «бля» могло в одно и то же время обозначать…

Никита что-то еще рассказывал, но никто его уже не слушал. Полуцутик длинно зевнул и задумался о чем-то своем, а Степан Михайлович откровенно задремал.

Глава 4

Степан Михайлович и правда очень хотел домой. Дома хорошо. Родная редакция, родной кабинет, чистенький и опрятный, хотя, конечно, давно не ремонтированный. Стол — широкий такой, удобный, на котором свободно размещается семнадцатидюймовый монитор, да еще принтер, да еще целая куча бумаг и папок… газетных вырезок и документов…

А здесь?

Непонятная пещера с ноздреватыми стенами и волосатыми кустиками… Неяркий свет, пробивающийся откуда-то сверху, кабинка сельского туалета, которая на самом деле никакая не кабинка, а странный прибор, затащивший сюда его — Степана Михайловича. Полуцутик этот вредный…

Степан Михайлович вспомнил свою уютную холостяцкую квартирку— хороший такой, мягкий односпальный диван, на котором прекрасно читается под оранжевым светом лампы с вязаным абажуром, а то и просто — можно выключить свет и помечтать, глядя в посветлевшее сразу ночное окно, где кружится снег и, наверное, очень холодно. Порывы ветра разбиваются о стекло, как морские волны, десять лет неисправный бачок унитаза гудит, словно струи северного бриза в парусах… «Он был старый морской волк, его тело было испещрено шрамами, а душа покрыта незаживающими ранами житейских бурь…» — и так далее. Рояль с откинутой крышкой и свечой на партитуре. Ниночка… Хоть она и дура, конечно, но ведь как у них могло все прекрасно сложиться.

Турусов вспомнил содержание фильма «Влажные и горячие» и окончательно помрачнел.

«А ведь больше никогда! — подумал он вдруг. — Не то что это самое, а даже легкий флирт для меня исключен. А какая романтика без женщин и флирта? Никите хорошо — вон он какой здоровый, молодой и симпатичный. А я? Старый уже, к тому же — попугай. Никогда мне не прогуливаться по ночным улицам с верной собакой Джемой…»

«Джема! — хотел вскрикнуть Степан Михайлович. — Господи, она же совсем одна осталась!»

Удивительно, но Турусов только сейчас подумал о том, что самое родное его существо навсегда лишилось своего покровителя и хозяина.

— Замолчи, — обернулся на невнятное попугайское клекотание полуцутик. —Дай подумать…

«Как же теперь Джемочка моя будет? — неразборчиво кудахтая и размахивая крыльями, сокрушался Степан Михайлович. — Она же одна пропадет! У Никиты хоть невеста осталась — невеста сама о себе может позаботиться, — а Джема? Ну, положим, у соседки Марьи Ильиничны ключи есть, я ей всегда ключи оставляю от квартиры на всякий случай, она Джему может покормить, если что… Да что это я?! Меня ведь в мире живых давно уже похоронили… И Джему… На улицу выгнали? Или Марья Ильинична — добрая женщина — взяла ее к себе. Джема ведь добрая скотинка — не кусается, не лает… только разве если жрать очень хочет… А дядюшка мой Георгий Петрович — бывший гэбэшник, — как только узнает, что я того… сразу вселится в мою квартиру, не дожидаясь санкций соответствующих. Свою квартиру-то пропил давно, придурок старый, живет теперь на даче. А жена его до сих пор строит из себя дворянскую девушку. Я замужем за офице-е-ером… Та еще семейка. Единственные мои родственники, и те — оторви да выброси. Господи, они же мою Джему на мороз выгонят! И никто за нее не вступится…»

От бессилия и тоски Степан Михайлович замычал, раскачиваясь на тонких лапках и закрыв голову крыльями, — и тут же получил от злого полуцутика подзатыльник.

— Я тебе сказал — не мешай думать, — проворчал Г-гы-ы. — Надоел, понял? То верещишь и прыгаешь, то мычишь… Не мог найти другого времени, чтобы повеселиться?

— Оставь его, — проговорил Никита, как-то зябко поводя плечами. — Может быть, он тоскует. Я вот тоже тосковал сильно, как только понял, что умер — окончательно и бесповоротно — и в том мире, где я привык ощущать себя живым, больше не окажусь… Скорее всего…

— Не скорее всего, а точно, — поправил полуцутик. — Загробный мир — это тебе проходной двор, что ли? Или магазин? Захотел — зашел, захотел — вышел. Это закон при-Роды — понял? Умер там — оказался здесь. И все.

~ Тогда сознание, что ли, стирали бы нам, мертвецам… — Сказал Никита и вздохнул, — чтобы не так горько было…

— Ну вот, — всплеснул руками Г-гы-ы, — опять заладил. Говоришь тебе, учишь тебя, а ты все одно. Если у тебя сознание сотрут, что от тебя тогда останется? Ведь земное тело-то твое давно в гробу лежит и как это… разлагается. А в загробном мире ты получаешь новое… ну, не тело… А это… Как сказать… Твоя сущность — то, чем ты сам себя представляешь. Понял?

— Стоп, — сказал вдруг Никита и вскочил на ноги.

— Чего ты? — спросил и полуцутик.

— А я вот подумал — сколько еще дел натворит этот беспределыцик… как его?

— Шорох, — сказал Г-гы-ы.

— Шор-pox, — подтвердил и Степан Михайлович.

— Ну да, Шорох… У него ведь от всех этих перемещений явно крыша съехала.

— Тр-ронулся! — пророкотал Турусов и содрогнулся, вспомнив страшные, скошенные к переносице глаза.

Тут забеспокоился и полуцутик.

— Непорядок! — проговорил он. — Я ведь все-таки полуцутик и не могу допустить, чтобы человек, предназначенный для Загробных Миров, скитался в мире живых. Это противоречит, между прочим, вселенским законам. А я — полуцутик, — повторил Г-гы-ы. — Наша раса испокон веков следит за порядком в Цепочке, и я просто не могу оставить этого… Шороха в мире живых. Спасибо, что открыл мне глаза, Никита.

— Да и мне не нравится сложившаяся ситуация, — сказал Никита. — Саратов все-таки мой родной город. И когда там какой-нибудь балбес ошивается со стволом… Тем более что я сам виноват в этом…

— Кошмар-р! — заорал Степан Михайлович, выражая тем самым согласие со словами Никиты, заорал так, что полуцутик аж подпрыгнул и сам закричал:

— Чего орешь?!

И тут в голову Турусова, очевидно, разбуженная криком полуцутика, внезапно ударила очень удачная мысль. Только вот как ее выразить…

— Пр-ридумал! — каркнул Турусов.

К нему обернулись. Никита — с интересом, а Г-гы-ы недоверчиво прищурился.

— Выкладывай, — сказал Никита.

В замешательстве Степан Михайлович засучил лапками. Человеческие слова теснились в его человеческом сознании, но попугайские органы речи пропускали только картавые малоразборчивые отрывки фраз:

— Тр-ридцать Тр-ретий Загр-робный — Сар-ратов! Один туда, др-ругой — обр-ратно!

— Чего-чего? — переспросил полуцутик. — Не понял…

— Туда — обр-ратно!

— Подробнее можно?

Степан Михайлович развел крыльями и затопал лапками, но ничего, кроме: