Абсент - Бейкер Фил - Страница 39

Тогда он носил в заднем кармане брюк маленький посеребренный револьвер и, видимо, до смешного гордился им. Он доставал его в барах и кафе и передавал по кругу для всеобщего обозрения без слов и без видимой причины. Я так и не узнал, какими извилистыми тропами ходил Доусон и почему он считал необходимым носить при себе пистолет; возможно, он просто тешился мыслью о самоубийстве. Бог свидетель, он наверняка считал жизнь очень печальным делом, ибо его тридцатилетнее пребывание на земле было длинным списком разочарований, финансовых тревог и бед.

Я провел с Доусоном много вечеров в «Бан Хаус». Несмотря на название, здесь не было булочек [93]. Это — просто лондонский паб, который стал частью литературной и журналистской жизни 1890-х годов. Именно там я впервые встретил поэта Лайонела Джонсона, Джона Ивлина Барласа, поэта и анархиста, пытавшегося «расстрелять» палату общин, Эдгара Уоллеса, незадолго до того снявшего военную форму, Артура Мейкена, всегда носившего плащ с капюшоном, который, по его словам, был ему верным другом двадцать лет. «Надеюсь сносить за мою жизнь четыре таких великолепных плаща, — прибавлял он. — Во всяком случае, я уверен, четырех хватит на сто лет!»

В то время абсент был очень популярен среди молодых поэтов и литературных бродяг, и я все еще вижу, как Доусон на высоком табурете разглагольствует о достоинствах этого опалового средства против боли. Он часто повторял: «Виски и пиво — для дураков, абсент — для поэтов»; «Абсент обладает колдовской силой. Он может уничтожить или обновить прошлое, отменить или предсказать будущее». Нередко он говорил: «Завтра я умру», а иногда добавлял: «Никому не будет до этого дела, транспорт на Лондонском мосту не остановится».

После нескольких встреч в «Бан Хаус» мы, два посвященных в орден богемы, стали бродить по туманным лондонским улицам, упиваясь восторгами друг друга. Мы делились деньгами и признаниями, а Доусон изящно курил дешевую австрийскую сигару, выдувая кольца дыма через ноздри. Бродя по ночному Лондону, мы часто играли в игру, которую называли «гуляй вслепую». Надо было найти короткий или обходной путь между оживленными частями Лондона по узким улочкам и переулкам, неизвестным обычному лондонцу.

Однажды вечером, плутая по лабиринту переулков, дворов и маленьких площадей, мы вдруг поняли, что за нами следует какой-то настойчивый субъект, в длинном плаще и с кожаным саквояжем. Мы сворачивали, меняли направление, и он сворачивал с нами. Да, он нас преследовал. Вскоре наш непрошеный спутник подошел так близко, что мы слышали его тяжелое дыхание. Тут меня охватил нелепый страх, и лишь усилием воли мне удалось не поддаться панике.

Как только мы свернули на оживленную улицу, я подтащил Доусона к дружелюбному газовому фонарю и крикнул: «Бежим что есть мочи!»

Когда мы оторвались от непрошеного спутника, я спросил Доусона, разглядел ли он его лицо. Это ему не удалось, как и мне; но оба мы не могли отделаться от мыслей о закутанном в плащ чучеле с саквояжем, которое преследовало нас в пустынных лондонских дворах.

Несколько минут спустя, когда мы с Доусоном уже сидели в баре и пили наше скромное «пиво», я заметил, что Доусон похлопывает себя по карманам, ищет портсигар. Автор «Динары», которая стала известна повсюду благодаря Рональду Колману, использовавшему ее как название и лейтмотив в одном своем фильме, был рассеянным мечтателем и никогда не клал портсигар в один и тот же карман. Тут в крутящуюся дверь бара проскользнул высокий и худой, как мумия, человек в пальто и каком-то диком макинтоше, с ужасным саквояжем в руке. Его лицо почти полностью прикрывал грязный шелковый шарф, обвязанный так, словно он мучился зубной болью.

Да! Это был тот самый человек, который преследовал нас в закоулках за несколько минут до этого. Как ни странно, мне показалось, что этот субъект (или надо сказать «персонаж»?) не был связан границами возраста. В нем было что-то странное, потустороннее. Я просто не мог думать о нем как о живом человеке.

Тем временем Доусон безуспешно пытался нащупать портсигар своими неуклюжими пальцами.

Тогда мумия сказала: «Поищите в кармане брюк».

Доусон сунул руку в задний карман и нашел там неуловимый портсигар. Мы подняли глаза и встретились взглядами с посетителем. Позднее мы пытались вспомнить, почему он показался нам таким страшным, почему вызвал в нас ужас и отвращение, но так и не нашли трезвого объяснения. Однако мы полностью сошлись в одном: у посетителя было какое-то холодное лицо, которое, по словам Доусона, «напомнило ему пузырь свиного жира». Я думаю, вы уже догадались, что мы не стали засиживаться над стаканами. Сама мысль о разговоре с этим субъектом была невыносима. Мы допили наше питье и ушли.

Однако нам пришлось еще раз столкнуться со зловещим персонажем. Однажды вечером, подходя к дому, в котором жил Доусон (кажется, это был дом 111 по Юстонроуд), ярдах в ста от железной решетки, закрывавшей цокольный этаж, мы снова заметили человека с непотребным саквояжем. Пугаясь и недоумевая, мы увидели, как он поднялся по ступеням подъезда. Этого было достаточно. В любом случае, спать в одном доме с ним Доусон не мог (мы догадались, что посетитель хочет снять комнату) и решил переночевать ночь-другую у меня, в Крауч-Энде.

Прежде чем уснуть, мы разговаривали друг с другом и сами с собой, гадая, почему бесприютный коммивояжер с саквояжем показался нам столь зловещим и опасным?

Лишь через несколько дней я убедил Доусона вернуться в караван-сарай на Юстон-роуд. Когда он вошел в дом, он заметил, что хозяйка чем-то взволнована. Она рассказала ему, что человека, который снял комнату на неделю, в первое же утро нашли мертвым в постели. В карманах у него не оказалось ни пенса, а в саквояже, который открыли полицейские, был лишь садовый гумус, мягкая мелкая земля. Никто так и не появился, чтобы опознать умершего, и его похоронили в общей могиле для нищих. Хозяйке он назвался Лазарем. Насколько я помню, полиции так и не удалось разыскать его родственников или друзей.

Через некоторое время я спросил Доусона, что он думает об этой истории. Поэт лишь пожал плечами и сказал своим тихим и неуверенным голосом: «Знаешь что, Хопкинс, земля в его сумке была могильной землей… И разве он — не Лазарь, который „вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком“?»

Даже спустя все эти годы я вижу бледное лицо Доусона и мрачный свет, горевший в его глазах, когда он это говорил.

Иногда мне кажется, что мы с Доусоном преувеличивали странность довольно обычной цепи совпадений, но, должен признаться, это — не окончательное заключение. Я уверен, что несчастный бесприютный человек умирал, быть может, от голода и искал кого-нибудь, кто его пожалеет. Но вид у него был такой отталкивающий, что никто не хотел иметь с ним дела. Верю я и в то, что, возможно, благодаря особому дару ему удалось отвоевать для своего тела несколько дней жизни после того, как смерть уже заявила на него свои права.

Мария Корелли.

Полынь.

Парижская драма

Книги Марии Корелли (1855-1924), в свое время — бестселлеры, завораживали читателей викторианской эпохи своими мелодраматическими интригами. Ее считали смешной еще при жизни, и именно такой ее помнят сейчас, хотя у нее есть несколько неожиданных поклонников. Эрика Йонг вспоминает, что в начале их знакомства с Генри Миллером «он часто с восторгом говорил о Марии Корелли».

Роман «Полынь» объемом примерно в 800 страниц — это «трехпалубник», типичный викторианский трехтомник, который мы жестоко сократили, поскольку писательница неизменно многоречива. Эта чрезвычайно зловещая книга требует иллюстраций Эдварда Гори. Гастон Бове, обеспеченный и благовоспитанный молодой человек, занимает хороший пост в банке своего отца, а также имеет менее положительные литературные наклонности. Гастон влюбляется в Полин, дочь друга своего отца, графа де Шармиль, и просит ее руки. Они обручаются.