Копье милосердия - Гладкий Виталий Дмитриевич - Страница 30

Продавались в основном русские лошади. Они считались идеалом коня — крупные, сильные, тучные, но чересчур медлительные. Русские лошади передвигаться могли в основном шагом, лишь изредка переходя на рысь или тяжелый галоп. На отборных русских жеребцах, чепраки, седла и уздечки которых унизаны дорогими украшениями, воевали в основном тяжеловооруженные бояре и родовитые дворяне.

Но Коробейникову нужны были лошади не только сильные, но также выносливые и быстрые, которые в случае нападения разбойников могли как можно скорее покинуть место засады. Поэтому он остановился там, где торговали ливонскими клепперами и литовскими жмудками.

Клепперы считались потомками восточных жеребцов, завезенных в Европу крестоносцами, и кобыл ливонской лесной породы. Жмудок причисляли к литовскими лесным лошадям, улучшенных добавлением крови восточных и западных пород. Невысокие, мускулистые клепперы и жмудки не отличались привередливостью по части корма и ели по сравнению с русской породой раза в два меньше, что для путешествия весьма существенно.

Сторговались быстро. Трифон не хотел терять время на пустые разговоры и, долго не думая, сказал свою окончательную цену. Наверное, торговец лошадьми сразу определил в нем серьезного купца, поэтому не стал сильно упираться — московский торговый люд не проведешь, а что касается денег, то он столько и хотел. Тем более что покупатель брал не одну-две лошади, а целый табун…

Однако вернемся на несколько дней назад. В кружале*, что на Разгуляе, собирался народ совсем уж пропащий. Просторная приземистая изба была огорожена дубовым тыном, проникнуть за который мог только человек, знакомый целовальнику, или тот, за кого ручался кто-нибудь из пьянчуг. К избе хозяин кружала пристроил клеть с чуланом, а под клетью вырыл погреб, где за дверями, которые и тараном не прошибешь, хранилось хлебное вино и разные соления-мочения. На дворе возле колоды, похожей на коновязь, — цепь с ошейниками. На нее сажали особо буйных гуляк — пока не придут в себя. Но зимой мало кто упивался до положения риз, поэтому позорное место пустовало.

На закопченных стенах кружала висели два жировых светильника, которые с трудом пробивали морок питейного заведения. По правую руку, в углу, стояла широкая печь, от которой исходило благодатное тепло. Слева, под крохотными подслеповатыми оконцами, расставлены столы и лавки. За прилавком у входа стоял целовальник, плотный мужик лет пятидесяти с лоснящейся круглой физиономией, похожей на масленичный блин. За его спиной виднелись полки, на которых была расставлена питейная посуда: скопкарь, ендова, квасник, ковши малые и большие, кружки и чарки.

В кружале на Разгуляе свято исполняли волю Великого Московского князя — здесь категорически исключалась любая закуска. Единственным послаблением строгого закона был квас. Хитрый целовальник знал, что с квасом человек выпьет значительно больше — прежде чем очутится под столом или на привязи возле колоды.

За дальним столом, в углу, под скверно написанной иконкой, потемневшей от дыма и человеческих испарений, собрались трое забулдыг. Они грустно смотрели на пустые чарки и тихо беседовали.

— Эх, кабы еще алтын*… — сокрушался шустрый рябой малый разбойного вида с жидкой рыжей бороденкой. — То ли вино скверное, то ли выпил мало — ни в одном глазу.

— Уж ты бы помолчал, Потапко, — сердито отвечал ему заросший по самые глаза черной неухоженной бородищей мужик, которого звали Верига. — Это по твоей милости мы вчерась упустили жирного «карася».

— Дык, кто ж знал, что у него в рукаве кистень припрятан?! Во, до сих пор шишка на башке размером с яблоко. Как треснул меня, так я сразу звезды начал считать. Хорошо, что с испугу он не приладился, как следует. Тогда сегодня уже отпевали бы меня.

— Быстрей надыть поворачиваться, — буркнул третий по имени Неупокой. — А насчет отпевания… — Он едко ухмыльнулся. — Зарыли бы тебя, как пса бездомного, на старом погосте, и дело с концом.

Неупокой считался у них за главного. В отличие от Потапко и Вериги, одетых в непотребное старье с чужого плеча и обутых в опорки, на ногах у него красовались добротные и недешевые сапоги, явно снятые с какого-нибудь дворянина. Да и выглядел он посолидней: коротко подстриженная русая борода с проседью, тяжелый взгляд человека себе на уме, зипун с ватным подбоем и всего двумя-тремя заплатками.

Троица промышляла разбоем. У каждого была своя судьба и свои обстоятельства, которые опустили его на самое дно московского общества. Разбойники слыли среди московских татей весьма удачливыми в воровских делах. Шайка существовала уже третий год, а Разбойный приказ никак не мог до нее дотянуться. Наверное, потому, что за всех думал Неупокой, отличавшийся большой осторожностью в делах и грамотностью — он умел читать и писать.

Тати дожидались сумерек. Это самое козырное время для разбоя — когда городская жизнь все еще била ключом, в отличие от ночи, и жирные «караси», многие на хорошем подпитии, сами лезли в расставленные сети.

— Что пригорюнился, народ честной! — вдруг раздался веселый голос над самым ухом Неупокоя; атаман воровской шайки даже вздрогнул и инстинктивно схватился за рукоять засапожного ножа. — Позвольте примкнуть к вашей кумпании.

Все дружно подняли головы и увидели, что возле стола стоит молодой крепкий парень. Одет он был в чистое, бороду брил, потому что она еще не росла, как следует, а усы носил вислые, на казацкий манер. Судя по осанке и уверенному виду, парень состоял в надворной страже какого-нибудь боярина. Тати насторожились. Это птица не из их гнезда.

— Садись… ежели наша кумпания тебе по нраву, — сухо ответил Неупокой.

Атаман чувствовал себя неловко. Надо же — он испугался! Это нехорошо. Что подумают о нем Верига и Потапко? Нужно исправлять положение, но как? Неупокою хотелось отказать парню, но это выглядело бы совсем уж глупо, и он, скрепя сердце, подвинулся на лавке, освобождая место.

— А что, люби добрые, вы такие кислые? — все так же весело продолжал парень. — Али не в кружале сидим?

— Что сам заработал, то сам и пропил… — ответил Верига поговоркой.

— Понятно. Знакомое положение… Хорошо тому пить, чья доля не спит. Считайте, что вам сегодня повезло. Ваша доля бежит мимо, хватайте ее за власы. Я угощаю. Милости прошу, не откажите.

— Дык мы это… завсегда! — радостно воскликнул Потапко.

— А чего ж… ежели от щедрой души… — оживился Верига и бросил вопросительный взгляд на атамана.

Неустрой угрюмо кивнул.

— Поди сюда, мил человек! — позвал парень целовальника.

Целовальник выкатился из-за прилавка, словно колобок, и посеменил к столу.

— Всем по чарке, — распорядился парень, — и ендову квасу. Сидеть будем долго…

Атаман пил да поглядывал на парня. Звали его Ивашко. Неустрой интуитивно чувствовал, что парень не просто так, от щедрот своих, по доброте душевной, устроил им угощение. И это настораживало.

В отличие от атамана, Верига и особенно Потапко пили на дармовщину так, словно год не видели хлебного вина. А Ивашко лишь посмеивался и в очередной раз подзывал целовальника, который сильно обрадовался, что у него появился такой богатый клиент — парень расплатился полновесным рублем, что было весьма необычно для кружала на Разгуляе, где собирались записные пьяницы и нищеброды, у которых больше деньги не водилось.

Ивашко словно подслушал мысли атамана и не стал долго томить его в неизвестности. Он сразу понял, кто в этой компании главный.

— Есть у меня одно дельце… — сказал он доверительно, склонившись к Неустрою. — Хорошо заплачу…

— Смотря что, — коротко ответил атаман шайки.

Он не стал изображать из себя невинность. Судя по обхождению, парень битый, ему не нужно мякину разжевывать, да и он сам не промах, сразу раскусил всю компанию. То, что предложил Ивашко, не вызвало в нем ни подозрений, ни неприятия. Люди состоятельные часто нанимали татей, чтобы свести с кем-нибудь счеты под видом обычного грабежа. Чаще всего такие «заказы» заканчивались смертью заказанного.