Семь самураев СССР. Они сражались за Родину - Лобанов Дмитрий Викторович - Страница 8

Д. В. Лобанов: Это интересный взгляд. Но давайте вернемся к событиям второй половины 1991 года. Мне тогда было 23 года, прекрасно помню то время… Так вот, уже с лета, точнее — с августовских событий, создалось ощущение какой-то катастрофы. Ощущение, что страна катится в пропасть. Завершилось это всё в декабре. А как Вы воспринимали события августа-декабря 1991 года?

В. А. Балала: Ну, честно говоря, в августе ощущения катастрофы у меня еще не было. К 19 августа всё-таки была надежда, что возобладает здравый смысл… Я был настроен на позитив. У нас — по крайней мере, у тех, кто пришел из нашей депутатской группы «Смена», — еще было ощущение, что удастся в этих условиях нормально реформировать страну. Даже когда происходили события 19–21 августа 1991 года, даже тогда оставалась, может быть, наивная надежда, что всё-таки можно пойти иным путем. Да, по итогам событий 19–21 августа 1991 года условно убрали самых ярых консерваторов, сопротивлявшихся реформированию Советского Союза. И думалось, что вот теперь все политики, которые себя называли здравыми и стояли во главе государства, — такие, как Ельцин, — сядут и честно договорятся.

А когда всё это покатилось к декабрю… Тогда, конечно же, появилось ощущение: происходит что-то категорически не то, что нужно и возможно. Даже не оценивая это политически, просто чисто с правовой точки зрения. Ведь «Смена» всегда ставила во главу угла принцип — отстаивать не политическую позицию, а, прежде всего, позицию главенства закона. И у нас тогда уже однозначно сформировался вывод: то, что творится, далеко вышло за рамки закона, за такие вещи нужно наказывать. Что в итоге потом и произошло. Попытка Верховного Совета наказать или спросить за то, что было совершено, — чем она завершилась?! Понятно?!

Д. В. Лобанов: Вернемся к событиям 19 декабря 1991 года. Из 250 депутатов против Беловежских соглашений проголосовали, по разным источникам, шесть или семь человек. Перечисляю пофамильно: Бабурин, Исаков, Константинов, Павлов, Полозков, Балала, Лысов. Два вопроса. Как Вы считаете, почему сложилась такая пропорция — 250 и 7? И, во-вторых, шесть или семь?

В. А. Балала: Я уже чуть-чуть в предыдущем ответе начал отвечать на это. Нам предлагалось решение, будто только таким способом мы что-то спасем от полного обрушения. Может, так оно и есть, я не берусь это оценивать. Но для нас — тех, кто голосовал «против», а достаточное число из этих депутатов, которых Вы перечислили, входили в группу «Смена» или раньше в ней состояли, — вывод был только один: грубейшим образом попирается закон, и надеяться, что на этом попрании будет построено что-то жизнеспособное и нормальное, не приходится. Кстати, потом ведь состоялся Съезд, и на нем была попытка вернуться к этому вопросу, хотя мы прекрасно понимали, что поезд ушел, механизм слома уже запущен, и даже Съезд, проголосовав «против», ничего не остановит.

Но вопрос об этом ставился. И Съезд опять не поддержал вопросы о правомерности действий по обрушению Советского Союза как государства. Но, мне кажется, даже если бы Верховный Совет проголосовал «против», даже если бы было большинство — те системы, которые запустили этот слом, своих намерений просто так бы не оставили. Потому что слишком много уже было сделано Ельциным и его командой для этого. Фактически, то, что происходило на сессии, это был уже финал, когда уже ничего нельзя было остановить и исправить. Может, кто-то, кто голосовал «за», исходил и из таких соображений — они понимали, что уже поздно. Уже все сломано, взорвано, и то, что произошло в Беловежье, — это просто точка в цепочке событий.

Д. В. Лобанов: Вторая часть вопроса. Шесть или семь? Сложно её сейчас прокомментировать по прошествии стольких лет?

В. А. Балала: Вот смотрите. Бабурин в группе «Смена» состоял, Константинов состоял, Лысов состоял, Полозков состоял, Балала тоже состоял. Еще были Павлов и Исаков. Так что, мне кажется, все-таки семь, причем большая часть из группы «Смена». Но вопрос не в том, что это протестное голосование — заслуга нашей группы. Но мы, может быть, наивно, поскольку все были молодыми, считали, что законность в подобной ситуации должна быть превыше всего. Любые действия, даже во спасение чего-то, должны делаться на законной основе. В противном случае, если закон преступается, нарушается, наступит время, когда это все потом вылезет. И либо подорвет даже благое дело, либо, наоборот, погребет под собой тех, кто это творил, преступая закон. Так оно и получилось. Ну, одобрили депутаты, проголосовали за распад СССР. И получили то, что произошло в 1993 году. К сожалению, для них — это закономерный итог.

Д. В. Лобанов: Вы имеете в виду расстрел парламента?

В. А. Балала: Да, естественно. То есть еще раз говорю: подобные действия всегда приводят к таким вещам. К таким печальным событиям. Которые неизбежно заканчиваются или стрельбой, или просто разгоном. Это закономерно. Преступили закон, Съездом одобрили, — всё! Цепочка пошла. Надеяться потом, что закон защитит тех, кто будет стоять на его страже, наивно. Да, в 1993 году большинство осознало свою ошибку и попыталось стать на сторону закона, по разным политическим причинам — меня не интересует абсолютно, кто там с какими политическими лозунгами в октябре 1993 года действовал. Просто тот нарушенный, сломанный закон реально сработал против тех, кто теперь из последних сил пытался защитить его.

Д. В. Лобанов: Удивительно, что против Беловежских соглашений не проголосовал ни один коммунист. Как Вы это прокомментируете? Происходит разрушение Советского Союза, и ни один коммунист не выступает против?

В. А. Балала: Всё закономерно. Если сейчас проанализировать голосование по всем ключевым вопросам, которые поднимались на Съезде и которые поддерживали коммунисты, то увидим, что сначала они голосовали за Ельцина. Когда его наделяли дополнительными полномочиями, когда одобряли Съездом Беловежские соглашения, принятые, одобренные Верховным Советом и сделанные Ельциным. Когда давали дополнительные полномочия, и мы приходили к ним как фракция с вопросом: «Что вы делаете?», — то коммунисты нам отвечали: «А мы хотим показать его несостоятельность, мы хотим, чтобы он захлебнулся таким образом».

По Беловежским соглашениям — то же самое. Я не говорю, что там все такие — там разные люди, но, по крайней мере, тех, кто водил и руководил, это устраивало. Они с удовольствием становились самостийной партией, скажем так. Потом просто партбилеты сменили на другие, да и всё. Поэтому ничего удивительного. Мне сначала такое их поведение было непонятно. Но потом, когда всё потихонечку раскрывалось, когда мы видели, чьи голоса за кого и за какие решения подавались… Всё воспринималось, к сожалению, как закономерные действия. Их это тоже устраивало.

Д. В. Лобанов: Среди людей моего поколения много людей, которые тоже считали, что процесс разрушения СССР — это процесс позитивный. Но со временем, к 2000-м годам, к 10-м годам, у людей появилась ностальгия по советскому прошлому — и по существовавшим тогда отношениям между людьми, и по величию страны, которое реально было. Ведь были передовые достижения в науке, технике, мы были первые в космосе, имели первый в Европе атомный реактор.

Как по-Вашему, почему наступает ностальгия? Потому что всё плохое забывается, а хорошее помнится, либо, действительно, это настоящее проступает сквозь годы, и понимаешь, что потеряли?

В. А. Балала: Процесс разрушения позитивен, с моей точки зрения, только тогда, когда у вас уже стоит новое готовое здание и вам мешают обломки старого. Тогда вы просто сносите то, что было строительными лесами, то, что было ветхим, потому что вместо этого у вас есть крепкое здание за плечами. Да, оно новое, оно другое. Но оно уже есть.

А то, что произошло тогда, было разрушением ради разрушения. Обвалили, не будучи готовыми строить. То, что происходило после этого, иначе, как кошмаром, не назовешь. Любая революция, связанная с полным сломом, в том числе, государственного аппарата и социальной системы, это вопрос не только катастрофы, но и вопрос оценки действий тех людей, которые этот слом осуществляли. Я даже не знаю, какой термин для оценки их действий применить в данном случае. Если бы мы говорили о военных преступлениях, то было бы понятно — геноцид. А здесь термина нет. Но то, что происходило, — фактически жутчайший варварский эксперимент над огромной массой людей.