Невидимый - Уэллс Герберт Джордж - Страница 21

— Фью! — свистнулъ Кемпъ. Странно что-то! Но все-таки для меня не совсѣмъ ясно… Я понимаю, что можно испортить такимъ образомъ драгоцѣнный камень, но до личной невидимости еще очень далеко.

— Именно, — сказалъ Гриффинъ. Но, подумайте, видимость зависитъ вѣдь отъ дѣйствія видимыхъ тѣлъ на свѣтъ. Позвольте изложить намъ элементарные факты, какъ будто вы изъ не знаете: такъ вы яснѣе меня поймете. Вы отлично знаете, что тѣла или поглощаютъ свѣтъ, или отражаютъ его, или преломляютъ. Если тѣло не поглощаетъ, не отражаетъ и не преломляетъ свѣта, оно не можетъ быть видимо само по себѣ. Видишь, напримѣръ, непрозрачный красный цвѣтъ, потому что цвѣтъ поглощаетъ нѣкоторую долю свѣта и отражаетъ остальное, всѣ красные лучи. Если бы ящикъ не поглощалъ никакой доли свѣта, а весь его отражалъ бы, онъ оказался бы блестящимъ бѣлымъ ящикомъ. Серебрянымъ! Брилліантовый ящикъ поглощалъ бы немного свѣта, и общая его поверхность отражала бы его также немного, только мѣстами, на болѣе благопріятныхъ плоскостяхъ, свѣтъ отражался бы и преломлялся, давая намъ блестящую видимость сверкающихъ отраженій и прозрачностей. Нѣчто вродѣ свѣтового скелета. Стеклянный ящикъ блестѣлъ бы меньше, былъ бы не такъ отчетливо виденъ, какъ брилліантовый, потому что въ немъ было бы меньше отраженія и меньше рефракціи. Понимаете? Съ извѣстныхъ точекъ вы ясно видѣли бы сквозь него. Нѣкоторыя сорта стекла были бы болѣе видимы, чѣмъ другія, — хрустальный ящикъ блестѣлъ бы сильнѣе ящика изъ обыкновеннаго оконнаго отекла. Ящикъ изъ очень тонкаго обыкновеннаго стекла при дурномъ освѣщеніи даже трудно было бы различить, потому что онъ не поглощалъ бы почти никакихъ лучей, а отраженіе и преломленіе были бы также очень слабы. Если же положить кусокъ обыкновеннаго бѣлаго стекла въ воду, и тѣмъ болѣе, если положить его въ какую-нибудь жидкость гуще воды, оно исчезнетъ почти совершенно, потому что свѣтъ, проходящій сквозь воду на стекло, преломляется и отражается очень слабо и вообще не подвергается почти никакому воздѣйствію. Стекло становится почти столь же невидимымъ, какъ струя углекислоты или водорода въ воздухѣ,- и по той же самой причинѣ.

— Да, — сказалъ Кемпъ, — это-то очень просто и въ наше время извѣстно всякому школьнику.

— А вотъ и еще фактъ, также извѣстный всякому школьнику. Если кусокъ стекла растолочь, Кемпъ, превратитъ его въ порошокъ, онъ становится гораздо болѣе замѣтнымъ въ воздухѣ,- онъ становятся непрозрачнымъ, бѣлымъ порошкомъ. Происходитъ это потому, что толченіе умножаетъ поверхности стекла, производящія отраженіе и преломленіе. У куска стекла только двѣ поверхности; въ порошкѣ свѣтъ отражается и преломляется каждою крупинкой, черезъ которую проходитъ, и сквозь порошокъ его проходитъ очень мало. Но если бѣлое толченое стекло положить въ воду, оно сразу исчезнетъ. Толченое стекло и вода имѣютъ приблизительно одинаковый коэффиціентъ преломленія, то есть, переходя отъ одного къ другому, свѣтъ преломляется и отражается очень мало. Положивъ стекло къ какую-нибудь жидкость съ почти одинаковымъ съ нимъ коэффиціентомъ преломленія, вы дѣлаете его невидимымъ: всякая прозрачная вещь становится невидимой, если ее помѣстить въ среду съ одинаковымъ съ ней коэффиціентомъ преломленія. Достаточно подумать самую малость, чтобы убѣдиться, что стекло возможно сдѣлать невидимымъ въ воздухѣ, если устроить такъ, чтобы его коэффиціентъ преломленіи равнялся коэффиціенту воздуха, потому что тогда, переходя отъ стекла къ воздуху, свѣтъ не будетъ ни отражаться, ни преломляться вовсе.

— Да, да, сказалъ Кемпъ. Но вѣдь человѣкъ — не то, что толченое стекло.

— Нѣтъ, — сказалъ Гриффинъ, — о_н_ъ п_р_о_з_р_а_ч_н_ѣ_е.

— Вздоръ!

— И это говоритъ докторъ! Какъ все забывается, Боже мой! Неужели въ эти десять лѣтъ мы успѣли совсѣмъ забыть физику? Подумайте только, сколько вещей прозрачныхъ кажутся намъ непрозрачными! Бумага, напримѣръ, состоитъ изъ прозрачныхъ волоконцъ, и она бѣла и непроницаема только потому же, почему бѣлъ и непроницаемъ стеклянный порошокъ. Намаслите бѣлую бумагу, наполните масломъ промежутки между волоконцами, такъ, чтобы преломленіе и отраженіе происходило только на поверхностяхъ, — и бумага станетъ прозрачной какъ стекло, и не только бумага, а волокна ваты, волокна полотна, волокна шерсти, волокна дерева и кости, Кемпъ, мясо, Кемпъ, волосы, Кемпъ ногти и нервы Кемпъ. Словомъ весь составъ человѣка, кромѣ краснаго вещества въ его крови и темнаго пигмента волосъ, все состоитъ изъ прозрачной, безцвѣтной ткани; вотъ какъ немногое дѣлаетъ насъ видимыми другъ другу! По большей части, фибры живого человѣка не менѣе прозрачны, чѣмъ вода.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Конечно, конечно! — воскликнуть Кемпъ. Я только вчера вечеромъ думалъ о морскихъ личинкахъ и медузахъ.

— Теперь вы меня поняли! Вы поняли все, что я узналъ, и что было у меня на умѣ черезъ годъ послѣ моего отъѣзда изъ Лондона, — шесть лѣтъ назадъ. Но я держать языкъ за зубами. Работать мнѣ приходилось при страшно неблагопріятныхъ условіяхъ. Гоббема, мой профессоръ, быть научный шалопай, воръ чужихъ идей, и онъ постоянно за мной подглядывалъ. А вѣдь вамъ извѣстны мошенническіе нравы ученаго міра! Но я ни за что не хотѣть разглашать смою находку и дѣлиться съ нимъ ея честью. Не хотѣлъ, да и только. Я продолжалъ работать и все болѣе приближался къ обращенію формулы въ опытъ, въ дѣйствительность, не говоря никому ни слова: мнѣ хотѣлось сразу ослѣпить весь міръ своей работой и прославиться сразу. Я занялся вопросомъ о пигментахъ, чтобы пополнять нѣкоторые пробѣлы, и вдругъ, — нечаянно, совершенно случайно, — сдѣлалъ открытіе въ физіологіи…

— Да?

— Вы знаете окрашивающее кровь красное вещество; оно можетъ быть превращено въ бѣлое, безцвѣтное, не теряя ни одного изъ прочихъ своихъ свойствъ.

Кемпъ издалъ восклицаніе недовѣрчиваго изумленія.

Невидимый всталъ и зашагалъ взадъ и впередъ по маленькому кабинету.

— Вы удивляетесь, — и не мудрено. Я помню эту ночь. Было уже очень поздно; днемъ меня осаждали безмозглые, любопытные студенты, и я работалъ иногда до зари. Помню мысль эта поразила меня внезапно, явилась мнѣ вдругъ во всемъ блескѣ и всей полнотѣ. „Можно сдѣлать животное, — ткань, — прозрачной! Можно сдѣлать его невидимымъ! Все, кромѣ пигментовъ. Я могу быть не видимъ!“ сказалъ я себѣ, внезапно сообразивъ, что значило, при такомъ познаніи, быть альбиносомъ. Тутъ было что-то ошеломляющее. Я бросилъ фильтръ, надъ которымъ возился, отошелъ и сталъ смотрѣть въ огромное окно на звѣзды. „Я могу быть невидимъ“, повторилъ я. Сдѣлать такую вещь значило бы заткнуть за поясъ самоё магію. Передо мной предстало, не омраченное никакими сомнѣніями, великолѣпное видѣніе того, что могла значить для человѣка невидимость, таинственность, власть, свобода. Никакихъ отрицательныхъ сторонъ я не видѣлъ. Подумайте только! Я, убогій, бѣдствующій, загнанный профессоръ-демонстраторъ, учившій дураковъ въ провинціальномъ коллэджѣ, могъ вдругъ стать — вотъ этимъ. Я спрашиваю тебя, Кемпъ, если бы ты… Всякія, повѣрь, кинулся бы на такое открытіе. Я проработалъ еще три года, и съ вершины каждой горы затрудненій, которыя превозмогалъ, открывалась еще такая же гора. Какое неисчислимое количество подробностей! Какое постоянное раздраженіе! И постоянное шпіонство профессора, провинціальнаго профессора. „Когда же вы издадите, наконецъ, свою работу?“ спрашивалъ онъ меня безпрерывно. И эти студенты и эта нужда! Три года прожилъ я такимъ образомъ. И черезъ три года мукъ и скрытничанья убѣдился, что докончить работу мнѣ невозможно… Невозможно!..

— Какъ это? — спросилъ Кемпъ.

— Деньги!.. — сказалъ Невидимый, отошелъ къ окну и сталъ смотрѣть и него.

Вдругъ онъ обернулся.

— Я обокралъ старика: обокралъ отца… Деньги были чужія, и онъ застрѣлился.

XX

Въ домѣ на Портландъ-Стритѣ

Съ минуту Кемпъ просидѣлъ молча, глядя въ спину безголовой фигуры у окна. Потомъ онъ вздрогнулъ, пораженный какой-то мыслью, всталъ, взялъ Невидимаго за руку и отвелъ его отъ окна.