…Но еще ночь - Свасьян Карен Араевич - Страница 9

1.

В 1918 году в венском издательстве Браумюллер вышла в свет книга с броским и вполне отвечающим моменту заглавием «Закат Европы». Автор, 38-летний никому не известный бывший гимназический учитель, уже с первых страниц предупреждал о том, что речь идет о всеми смутно чаемой, но никем пока не осознанной философии современности . Книга разошлась за считанные дни в невиданных тиражах, став едва ли не самой громкой сенсацией послевоенного времени. Любопытно, что после Второй мировой войны популярность её резко пошла на убыль, а уже ближе к нашему времени и вовсе исчезла. В оптике современных дискурсов «Закат Европы» выглядит неким курьезом, уместным разве что в списках цитируемой литературы. Впрочем, мы поспешили бы, остановившись на голой данности этого факта и не увидев в нем его двойного дна. Забытость шпенглеровской книги могла бы, в силу некой изощренной диалектики, оказаться не минусом, а плюсом её, — обстоятельством, некоторым образом вписанным в её содержание и подтверждающим его. Если речь идет об одной европейской книге, тематизирующей конец Европы, то было бы странно, если бы этот конец не касался и её самой. О каком же закате Европы можно было бы вообще говорить, если бы в Европе находились еще люди, желающие, да и способные прочесть книгу под названием «Закат Европы»!

2.

Я вкратце сформулирую суть шпенглеровского прогноза. Культуры, как и индивиды, смертны. Средний возраст их жизни насчитывает тысячу лет. Они рождаются, взрослеют, мужают, стареют и умирают. Старение, или вырождение, культуры — цивилизация (Шпенглер идет здесь от немецкой традиции с её радикальным разграничением культуры и цивилизации). Это противоположность органического и механического, интуитивного и интеллектуального, прочувствованных форм жизни и голой техники дискурса. К концу отведенного ей срока жизни культура переходит в вегетативную стадию прозябания, которую Шпенглер[17]обозначает словом феллашество, имея в виду (я цитирую) «медленное воцарение первобытных состояний в высокоцивилизованных жизненных условиях». Феллашество, в шпенглеровском смысле, это «больное позднее потомство» с отшибленной памятью, причем формы беспамятства могут при случае имитировать память и казаться памятью. Феллах (особенно в начальных стадиях феллашества) в состоянии посещать музеи, концерты и выставки, скучать там или наслаждаться, он может даже писать обо всем этом диссертации или монографии по серии «Жизнь замечательных людей», но решающим остается то, что сам он уже ничем и никак не замечателен; он не живет в культуре, а лишь культивирует её фантомные формы, пока не сядут батарейки, пока, стало быть, его хватит на то, чтобы вообще с ней возиться. Важно отметить, что закат Европы, в представлении его глашатая, меньше всего ассоциируется с всадниками Апокалипсиса (хотя и эта возможность не должна быть исключена). Скорее, речь идет о постепенном ссыхании, затвердевании, отмирании души с переходом её в более стационарные состояния неадекватности. Шпенглер датирует стадию феллашества в рамках отдельных культур: для Египта, например, это эпоха 19-й династии, для Рима период от Траяна до Аврелиана. Европа вступит в нее после 2200 года.

3.

Если «Закат Европы» рисует общую картину конца, то в книге «Годы решения», изданной в 1933 году, через несколько месяцев после прихода к власти национал-социализма, речь идет о вехах его осуществления. Переход европейского человечества в состояние феллашества ознаменован, по Шпенглеру, стадиями «белой революции» и «цветной революции» . «Белая революция» лучше всего характеризуется как некое перманентное самоубийство общества в лице его наиболее передовых представителей, без того чтобы они знали это сами и желали этого. Таково состояние, в которое Европа погрузилась с момента победы идеологии либерализма. Донозо Кортес[18]в 1851 году красочно описывал человечество, горланящее и пляшущее на корабле, оставшемся без капитана, «пока, в один торжественный миг, всё это вдруг не кончится: буйная попойка, взрывы дикого хохота, скрип судна и рев бури — миг, и вот надо всем сомкнулись воды, а над водами тишина, а над тишиной гнев Божий» . В шпенглеровской эсхатологии гнев выглядит куда прозаичнее и буквальнее: здесь это «цветная революция» , или бастардизация Европы чужеродцами, извне довершающая процесс распада. По аналогии: организм гибнет не оттого, что в него попал вирус, но вирус попадает в организм оттого, что организм уже потерял жизнеспособность и готов к смерти.

4.

Анамнез «белой революции» — история экспансии либерализма. Речь идет о замене вертикального (рангового) вектора сознания горизонтальным, или эгалитарным. Мы лучше всего поймем сказанное, если, говоря о вертикальном и горизонтальном, будем думать не столько о пространственных, сколько о душевных характеристиках; в этой оптике иная радиальная деревня вытянется в небо, а тупо уткнувшиеся в небо небоскребы сплющатся в плоскость. «Белая революция» — революция снизу, для которой характерно то, что она ни на что не хочет смотреть снизу и упраздняет вообще само понятие верха. Место ценностей занимают здесь цены, а личностное вообще вытесняется статистикой и графиками кривых. Это мир строго детерминированных договоренностей и рационированного оптимизма, за которыми таится элементарная психология везения или невезения. Все говорят о правах человека , но никто о его назначении . Человеческое вытесняется гражданским, а гражданское реализуется по типу скачек или розыгрыша лотереи. Ставить можно на любого, потому что все равны; но при этом кому-то везет больше, а кому-то меньше. Если это общество от чего-то и страдает, то от излишка прав, и, наверное, последним правом, венчающим наши человеколюбивые конституции, будет право на свинство . С какого-то момента к белой революции снизу присоединяется цветная революция извне . Начало первой Шпенглер датирует 1750 годом,

временем, когда экспансия либерализма набирает неудержимый темп, а вторая вступает в силу с Первой мировой войной, после которой такой же темп набирает и заселение Европы цветными народами. Особенностью этой войны было то, что среди воевавших не оказалось победителей, а только побежденные, которые, упразднив себя, расчистили путь совсем другим победителям. Война, ведущаяся Западом против самого себя, была проиграна белым миром и выиграна цветным. После 1918 года обе революции протекают параллельно. «В ближайших десятилетиях, — резюмирует Шпенглер[19], — они будут бороться друг возле друга, возможно даже в качестве союзников : это будет тяжелейший кризис, через который — вместе или порознь — придется пройти всем белым народам, если они рассчитывают еще на какое-то будущее». Допустив, что феллашество — это хоть и будущее, но именно никакое.

5.

Есть возможность вспомнить сегодня о книге «Закат Европы» (если не в самой Европе, то в России) не для того, чтобы снова отметить её редкую гениальность или, с другого конца, пересчитывать с лупой в руке её научные погрешности, а просто для того, чтобы проверить её эмпирически, и уже потом решать для себя, что же для нас всё-таки важнее: как «по-научному» или как «на самом деле» . Сто без малого лет отделяют её от нас, и без малого двести лет отделяют нас от её окончательного вердикта, гарантирующего нам впадение в феллашество. Наверное, имело бы смысл, пока еще не поздно, поставить её перед форумом фактов, чтобы либо опровергнуть её фактически, либо фактически же подтвердить! Разумеется, о какой-либо полноте ответа в коротком выступлении не может быть и речи. Я ограничусь некоторыми существенными характеристиками, полагая, что при случае тему можно будет развить дальше. Но прежде чем перейти к этой части изложения, мне хотелось бы сделать несколько личных замечаний. Это выступление написано на русском языке и рассчитано на российскую аудиторию. Было бы, по меньшей мере, опрометчивостью говорить об этом, а тем более так, в сегодняшней Европе. В Европе сегодня можно говорить о чем угодно и как угодно, при условии что вы не называете вещи своими именами. Точнее: при условии что вы называете вещи как раз не своими именами. В противном случае вы подвергаетесь репутационным рискам; вас могут зачислить в «фашисты» , после чего с вами перестанут здороваться соседи и коллеги. Даже нынешний французский президент не избежал этой участи, потому что, будучи еще министром, он рискнул однажды назвать молодых людей, громящих парижские предместья, подонками, а после просто швалью. Либеральная пресса долго не могла простить этого господину Саркози, потому что названные им так молодые люди были не французы, а выходцы из Африки, те самые, которые потом, после его избрания президентом, скандировали на улицах Парижа его имя в сочетании со словом «фашист» , о чем не без злорадства сообщала пресса (не только французская). Когда 15 лет назад я уезжал на Запад, мне трудно было представить себе, что после падения Берлинской стены и одновременного распада Советского Союза между Западом и Востоком начался натуральный обмен условными рефлексами: Восток бурно пробуждался в западный сон, American Dream , в то время как Запад старательно вырабатывал коммунистические поведенческие шаблоны. Это значит: если Россия, в пункте свободы слова, походит сегодня на вчерашнюю Европу, то только потому, что сегодняшняя Европа в этом же пункте всё больше походит на вчерашнюю Россию. Вот я и говорю сегодня о Европе в России, как совсем еще недавно в Европе говорили о России, и если меня охватывает при этом то же чувство благодарности, которое охватывало в свое время на европейских трибунах правозащитников брежневской эры, то за серьезностью сказанного я не забываю снять шляпу перед демоном юмора.